Вадим
ФИЛИППОВ
рисунки Александра Щепина |
| |
ПУТЕШЕСТВИЕ НА СЕВЕРО-ЗАПАД |
Какого-то августа некоего года компания, состоявшая из художника,
редактора, переводчицы и физика, отправилась из города Ни-Но через город
Мо в город Пи с заходом на острова Ки и Ва. Поводом для поездки послужила
некая конференция на борту теплохода... Настал
день первый
Редактор и физик с тоской глядели на речные заводи, но выпить почему-то
не решались. Так прошло часа три, после чего пошел наплыв иностранных гостей,
желание выпить усилилось, но возможность пропала. Тут редактор с интересом отметил,
что, хотя до отхода судна осталось менее часа, художника на борту не наблюдается.
Переводчица объяснила, что художник, бросив ее посреди малознакомого города,
отправился звонить местному другу, литератору, а физик заверил,
что художник на борту как раз недавно наблюдался.
|
/ПОСТСКРИПТУМ ПЕРЕВОДЧИЦЫ/
Я вчера перечитала, мы так смеялись.
Я и тогда очень смеялась.
Нравится и все тут.
Смешно.
Заинтригованный редактор облазил все четыре палубы и уже намеревался
идти к капитану с просьбой допустить его в трюм и машинное отделение,
предполагая, что художник мог случайно припасть там к большим шатунам,
зачарованный магией медленно движущегося металла. Но решил сначала постучать
в дверь каюты, отведенной под временное обиталище мастера кисти.
Из-за двери послышалось неразборчивое мычание... Дым стоял в каюте,
как утренний туман по-над рекой, и только у самого пола оставалась
еще относительно чистая полоска, припавшая к ковровой дорожке, как
эмигрант, только что вернувшийся на родину. При ближайшем рассмотрении
прояснились: стол, арбуз, внутри которого словно взорвалась бомба, семь
или восемь бутылок Хванчкары разной степени заполненности, фигура литератора,
картинно раскинувшаяся на койке в позе римского сенатора в триклинии,
фигура художника, сгорбившегося на шатком стульчике перед арбузом,
и огромный стакан с красной жидкостью, все собой заслонивший...
Редактор закрыл глаза, уже несколько залитые пивом, снова открыл их и,
сосредоточившись, понял, что стакан, по законам перспективы, просто
ему ближе (во всех смыслах) и означает приглашение хлебнуть Хванчкары.
Быстро разлитая Хванчкара способствовала повышению настроения, особенно
у литератора, который, раззавидовавшись на предстоящее нашим героям путешествие,
заявил, что едет с ними. Он уже мечтал, как будет днями отсиживаться в
каюте художника, как художник будет, воровато озираясь, носить ему в
карманах еду из ресторана, а на пристанях менять нарисованные на
скорую руку пейзажи на картошку и сало у прибрежных жителей, как
ночами он будет подниматься на верхнюю палубу и подставлять опухшее
и изъеденное табачным дымом лицо ночному ветру…
Редактор заметил, что ничего не выйдет – засекут и ссадят, причем обоих.
Художник произнес прочувствованную речь, из которой следовало, что литератор,
называемый всяческими ласковыми именами, всю жизнь мечтал проехаться на корабле
и что это его последний шанс, и что все мы сволочами будем, если шанса этого
ему не дадим. Ну пусть проедется ну хоть до У, а там сойдет... И настал
день второй
|
За завтраком все были несколько мрачны. Настроение поднимал только графин
с холодной водой посреди стола. Нервно ждали появления художника. И он появился...
На все вопросы относительно литератора и сошествия на берег в У художник сначала
отвечал односложно и уклончиво, но, выпив подряд три стакана водички, повеселел
и рассказал, что литератор отплыл все-таки вместе с ним, но потом вдруг выяснилось,
что в У теплоход останавливаться не будет, и тогда литератор...
ут художник многозначительно присвистнул и вновь помрачнел.
|
|
/ПОСТСКРИПТУМ ХУДОЖНИКА/
Ещё бы — мало
приятного оказаться в роли Герасима,
своими руками отправляющего за
борт лучшего друга...
|
Выкурив положенную сигарету, редактор почувствовал прилив сил и даже
поднялся на верхнюю палубу, чего делать вообще-то не собирался, отговариваясь
морской болезнью, от которой его мутит, ярким солнцем, от которого у него болят глаза,
и тяжелыми волнами, от которых у него появляется tedium vitae. К удивлению физика,
художника и переводчицы, при виде волн он действительно стал меланхоличен и грустен,
и они сочли за благо поместить его в привычную среду обитания, то есть в каюту,
агроможденную компьютерами... И настал
|
день третий
|
Утром художник и редактор столкнулись у входа в ресторан. Мутно посмотрев друг
на друга, они прошли к столику и тяжело опустились на стулья.
Руки их тяжело опустились на стол. Головы тяжело опустились на руки.
Было тяжело. Художник, не поднимая глаз, не отрывая головы от рук,
потянулся за графином. Пальцы его сладостно сжали леденящую гладкость
широкого стеклянного горлышка и на другой стороне графина столкнулись
с ищущими пальцами редактора. Прибежала переводчица, не испытывающая
тяжких угрызений наследующего дня, и застала их в этой позицьи. С трудом
вытащив графин из параличных пальцев, она плеснула воды со льдом себе –
редактор с художником мучительно замычали – и им тоже... |
|
/ПОСТСКРИПТУМ ФИЗИКА/
Автор в интересах,
как ему представляется, художественной выразительности, полностью игнорирует
здесь законы природы, которые ему, очевидно, не указ. Действительно, согласно
принципу экстремального потребления, экспериментальным подтверждениям которого
несть числа, все закупленное для использования в течение заранее определенного
промежутка времени выпивается в момент в начале этого промежутка. Поэтому,
так как пароход в день второй не имел контакта с источниками напитков,
мучиться в день третий художнику и редактору, в общем-то, и не с чего.
Ежели же они с тоски набрались просто забортной воды, то последствия данного
действия носят существенно иной характер, по сравнению с описанными...
|
...Вечером на верхней палубе собралось среднего достаточно возраста общество,
весело взбрыкивающее ногами и радостно ржавшее при особенно удачных па.
Редактор и физик снисходительно взирали от борта на общее веселье и даже иногда
принимали посильное участие при появлении особенно забористых мелодий. И тут,
как чертик из коробочки, с нижней палубы взлетел вверх некий варяжский гость,
подхватил случившуюся рядом местную молодку и с ходу отгрохал такой залихватский
рок-н-ролл, с помахиванием ответной руки, с отлетом ног на повороте и только что
не с подбросом, с переворотом, что редактор и физик переглянулись, крякнули удрученно
и почувствовали себя такими старыми, и так жалко им стало и себя, и друг друга,
что просто сама собой легла в руку песяшечка, и даже говорить ни о чем не хотелось,
а хотелось стоять у борта, отвернувшись от ярко освещенного киноконцертного зала,
и просто смотреть в густо замешанную темень. (Потом выяснилось, правда, что варяжский
гость получился физиком по недоразумению, а на самом деле чуть ли был не профессиональный
танцор. На танцах, однако, они больше не появлялись, а если уж и появлялись,
то только высунувшись сначала над трапом, как из дота, и убедившись, что варяжского
гостя нет наверху.) Испорчен был вечер, начисто. Посмотрев еще на вялые волны,
наши герои снова переглянулись и молча пошли спать. Назавтра на их пути должен был
оказаться город Пе, город, в общем, не самый маленький, и редактор лелеял надежду,
что там им удастся, наконец, разжиться дешевым пивом. И настал
день четвертый
|
С самого утра выяснилось, что в город Пе корабль придет только в восемь вечера,
и после завтрака потянулись томительные часы ожидания. Редактор, в котором вдруг
появилась страсть к свежему воздуху, бродил по пустынным палубам, продуваемым свежим,
уже почти озерным, ветром, вглядывался в пока еще не далекие берега и непрофессионально
обсуждал с физиком течения в канале и их завихрения. Физик, вначале отвечавший неохотно,
наконец раззадорился, пустился в длинные научные объяснения, быстро запутался и предложил
– они стояли как раз над замечательно блестячим наименованием корабля – процарапать
гвоздиком на горящих медным огнем буквах что-нибудь непристойное. Редактор оживился,
бросился на поиски гвоздика, но, не найдя ничего подходящего, скис. Физик же принялся
цитировать Марка Твена, высмеявшего Фенимора Купера за описание индейцев, бросавшихся
с высокого дерева на плот, проплывавший по весьма узкой речушке. Марк Твен, по словам
физика, уверял, что указанной Купером ширины плота хватило бы, чтобы вспахать метра,
то бишь ярда, на два побережья вдоль всего течения речки. Редактор радостно смеялся.
Ему было приятно, что великие, к которым он по детской привычке относил и Купера,
тоже могут ошибаться. Так незаметно подошел и обед.
За обедом подавали рыбку, и редактор дернулся было за пивом, но быстро сообразил,
что может подождать и до вечера, когда, наконец, в городе Пе приобретет то же самое
и намного дешевле. Он хлебал суп, мрачно уставясь в тарелку, на все вопросы отвечал
небрежно и односложно, и его неудавшиеся собеседники наконец, пораженные, отошли.
День тянулся долго, как сон в красном тереме, и редактор маялся, вглядываясь в горизонт.
Такая мука рисовалась на его лице, что художник не выдержал, достал из запасника
укрытую песяшечку, и они вдвоем, оглаживая драгоценность, отправились в кают-мастерскую
художника, где предались неумеренным возлияниям и беседам об искусстве. Проплывавшие мимо
трубопроводно близкие берега канала сменились озерной ширью – редактор уверял, что на взгляд
воды в озере темнее, тяжелее и маслянистее, чем волны Черного моря, на котором он в детстве
бывал. Художник уверял, что это сложно наведенная Пикулем галлюцинация и нет хреновее штампа,
чем «тяжелые северные волны». Развеселившийся вдруг после песяшечки редактор завопил из
варяжского гостя что-то вроде «о берег каменный с тяжелым шумом волны…», но закончил
почему-то неожиданно «… алмазов пламенных в пещерах каменных».
Закидав в себя ужин, редактор подхватил под ручку слабо сопротивлявшуюся переводчицу,
потерял где-то художника и рванул с пирса в направлении маячивших уже в начинавших
загустевать сумерках городских строений. Он уже даже и огоньки видел в киосках у конца мола,
оказавшиеся, однако, миражами. Как выяснилось, вся коммерция (в это время) в порту города
Пе сосредотачивалась исключительно на интересах варягов, в связи с чем моментально появились
у самого трапа торговые ряды с вечнозелеными матрешками, с нержавеющими фляжками с накладными
российскими гербами, кокардами, орденами, портретами вождей, с каменными поделками (и подделками),
с соломенными куклами, со странными неуклюжими игрушками под девизом «курочка по зернышку клюет»
и т.д. и т.п. Пива не было.
Наутро должны были ехать в Ки. И настал
день пятый
|
Встали рано. Переводчица побежала делать жутко запутанное объявление про то, кто на что
садится и по скольку сухого пайка на кого приходится. Редактор получил большое удовольствие,
исподволь поиздевавшись над варягами, плохо представлявшими себе, что такое сухой паек.
Собрав в кучку куски колбасы, сыра, хлеба и прочей снеди и подхватив пару пластиковых
бутылей воды с религиозным наименованием, редактор, художник и физик, тяжело ступая, сошли на берег.
Переводчица отделилась от них значительно раньше проверить, все ли иностранные гости нацепили
на себя значки с указанием имени, страны и собственно наименования конференции для лучшего
ориентирования в малознакомой островной обстановке. Сошедши с парохода, редактор, физик и художник
увидели, что большинство гостей уже скучковались на пристани, а переводчица мечется между отдельными
группами и чувствует себя абсолютно в своей тарелке, поскольку вспомнила сначала детсадовский,
потом школьный, а потом и педагогический периоды своей жизни и теперь время от времени весело кричала:
«Первая группа, ухо-о-одим!» Ответом ей неизменно служил радостный гул физиков, с советских времен,
с выездов детского сада на дачу, привыкших к воплям воспитателей, и слышать этот гул было особенно
тепло и приятно – ощущалось некое добровольное единение и желание отдаться: на волю волн или руководителя
группы. Кроме прочего, она еще успевала подбежать к каждому гостю, не надевшему значок,
и поинтересоваться конкретной причиной произошедшего недоразумения.
Редактор сориентировался быстро и принялся бегать вслед за переводчицей, с разрывом секунд в тридцать,
и объяснять, зачем именно нужен такой значок. По его словам, значки, сделанные «из прочного полистирола»
(почему-то он выбрал именно этот материал) следовало надеть и не снимать по одной-единственной причине:
если вдруг суденышко, на котором им предстояло плыть на Ки, перевернется, то именно и только по этим
значкам один (полуразложившийся через несколько недель, когда наконец суденышко смогут поднять со дна
озера – а озеро здесь глубокое!) труп смогут отличить от другого. При этом его повествование было насыщено
настолько подробными деталями патологоанатомического характера, что физик едва успевал следовать за ним и
развеивать создающееся тяжкое впечатление, уверяя, что на самом деле затонувшее здесь суденышко смогли
поднять значительно раньше, за несколько дней. Последним подняли капитана.
Редактор настолько запугал гостей, что вскоре они начали по одному, бочком, пробираться в
толпе к председателю оргкомитета и тихонечко выяснять, не очень ли опасно плыть на Ки и не может ли по дороге
случиться чего-нибудь такого, ну… непредвиденного. Председателю пришлось отловить редактора и сделать ему
строгое внушение, чтобы он не мешал гостям наслаждаться мирным течением конференции. Редактор свял,
замолчал и отошел в сторону. Правда, уже через несколько минут чуть отвлекшийся физик обнаружил,
что редактор, собрав вокруг себя группу ученых гостей, оживленно обсуждает с ними вопрос «а что будет,
если судно на подводных крыльях (именно на таком предстояло плыть всем на Ки) на топляк наскочит?»
Он уже успел объяснить гостям, что такое топляк, а подошедший заместитель председателя конференции
вкратце рассказал, как ему однажды попался такой топляк в брюхо, как он выразился, когда он плыл к
себе на дачу. В этот момент, наконец, всех пригласили на посадку.
Проведя маркетинг в буфете, редактор удовлетворенно принялся наливаться местными сортами пива,
которые, несмотря на буфетную наценку, оказались все же дешевле, чем на пароходе. Выпив первую бутылочку,
редактор с важным видом вышел на микропалубу покурить. Открылась дверь, и на палубе появился непьющий физик.
Засунув руки в карманы, он пошире расставил ноги, гордо поднял голову и, прищурясь, начал смотреть вдаль,
поверх борта. Редактор, по малорослости своей только на цыпочках выглядывавший за высокий борт, с завистью
смотрел на физика и думал о том, как хорошо быть высоким и сильным. Зато я умный, решил он в конце концов,
забычковал сигарету и вернулся в буфет.
Стоя в небольшой очереди перед буфетом, редактор вдруг сообразил, что физик, в общем-то, тоже далеко не
дурак, и расстроился еще больше. Купил вторую бутылочку и вернулся на палубу. Физик недвижно стоял и
смотрел на появившиеся вдали знаменитые купола, позолоченные необычно ярким солнцем. Редактор,
приподнявшись и даже подпрыгивая, тоже обозрел купола и умилился. Постоянно подпрыгивать он все
же не мог и снова удрученно ссутулился в углу, над крашенной суриком судовой плевательницей.
Именно в таком мрачном настроении редактор сошел на берег в Ки. Его не радовали ни чрезвычайно солнечный день,
крайне редкий в этом мрачном северном краю, ни оживленные переговоры гостей, открывавших для себя загадочный
местный Север, ни даже увещевания переводчицы, заметившей насупленное состояние редактора и попытавшейся раз
его одобрить, но по чуткости душевной решившей не сыпать более соль на рану. На самом деле редактору именно
и хотелось, чтобы его утешали, и поэтому, когда переводчица отошла от него в сторону, он обиделся еще больше.
Он побрел в толпе туристов по дощатому тротуару, засунув руки глубоко в карманы и исподлобья озирая великолепное
нетронутое разнотравье кругом. В мрачности своей он не заметил, как потерялся художник, а за ним и физик.
Наконец подошли к некоей сторожке, у которой надлежало разбиться на разноговорящие группы. Назло всем,
редактор решил присоединиться к группе, снабженной русским гидом, хотя мог бы спокойно послушать экскурсию и по-английски.
Группа подошла к повсеместно известному храму и расположилась живописной параболой с гидшей в фокусе.
Гидша включилась в хорошо затверженный текст и принялась рассказывать, как хорош этот храм, как строили
его всем миром, как приходили крестьяне из окрестных сёл… Редактору быстро надоел ритмичный вадемекумный
текст, и он, отойдя в сторону, вгляделся в табличку под оргстеклом, установленную на торчащем наклонно из
земли железном столбике. Хотя табличка и предполагала наличие текстов на трех языках: русском, финском и
английском, на самом деле ничего общего с английским не содержала. Так, например, в слове «Christmas»
он обнаружил четыре ошибки...
Внутри храм представлял собой еще более удручающее зрелище, чем снаружи. Голые и плохо оструганные стены,
сложенные из толстенных стволов, возможно, когда-то, теряясь в храмовой мгле, освещенные только изогнутыми
огоньками свечей и отбликами от золоченых окладов, и могли невидностью своей производить впечатление на доверчивых прихожан.
Теперь же они производили жутковатое впечатление квартиры, с которой только что съехали не слишком заботившиеся о
сохранности обиталища бестелесные жильцы. Поэтому, выбравшись обратно на свет ненормально солнечного дня, физик и
редактор, не сговариваясь, облегченно вздохнули.
Потом их повели сначала в дом зажиточного крестьянина, потом не очень зажиточного, потом просто бедного.
Физик, первым входя в дом, сразу усаживался под образа, упирал руки в бока и уже по-хозяйски взирал из
красного угла на остальных входящих. Загадочным образом он походил на экспонат из экспозиции, несмотря
на весь свой городской облик и гладкую выбритость. При этом физик сосредоточенно сжимал губы, склонял
голову набок и вообще выглядел очень занятым человеком, у которого такие вот случайные посещения ничего,
кроме раздражения, не вызывают. Входящие за ним сначала терялись, поворачивали обратно, требовали объяснений
у гидши, заведшей их в обитаемое жилище, в дверях создавалась пробка. Редактор, в задних рядах группы,
давился от смеха. Наконец им и это надоело, и они просто побрели бездумно туда, куда их вели.
Редактор устал, ему хотелось ныть, но ныть было как-то стыдно, поэтому он только надувал губы и молча
супился. А еще хотелось пива, и даже песяшечку. Поэтому услышав, что экскурсия окончена, а теперь, как
в пионерлагере, – свободное время, он устремился к пристани, где был оставлен сухой паек. Буфет на стоянках
не работал, поэтому, забежав в салон, редактор выхватил из полиэтиленового пакета с сухим пайком свою порцию,
представлявшую из себя толстый кусок рыжей колбасы, по недоразумению именовавшейся салями, и несколько кусков
белесого сыра. Он ринулся обратно на пристань, огляделся и исполнился изумленной радости: неподалеку стоял
павильончик, над которым гостеприимно было написано «кафе». В «кафе» продавали ПИВО!
...Пиво блаженно растекалось по рту, щекоча язык, и редактор решил, что ради этого стоило ехать на Ки.
Наконец на бетонной пристани – единственном капитальном сооружении на острове, на взгляд редактора, –
собрались все. Почти сразу же и погрузились, и уже даже отплыли, как вдруг кто-то заметил, что на пристани
мечется, мелко тряся в воздухе руками, отставший варяг. В динамиках интеркома прозвучала короткая, выразительная
характеристика, но суденышко, тем не менее, развернулось, подошло обратно к причалу и подобрало растяпу.
Редактор сыто и сонно смотрел на происходящее и, стоило суденышку отойти от пирса, опустился на какой-то
первый попавшийся стул и заснул. Впрочем, заснул не он один. Крепко спали все, умаявшись, уходившись,
усмотревшись вусмерть. Только из одного угла доносились тихие восклицания японца и японки, разглядывавших
открытки с видами, которые втридорога разносил капитан по дороге на остров.
И вот наконец настал замечательный час, когда все наши друзья собрались за столиком, уставленным пивной
колоннадой, и уже вознамерились отдохнуть по-хорошему, по-спокойному, под пивко.
В желудках сладко посапывал, устраиваясь поудобнее, ужин, и тихо текло прозрачное пиво, перемежаясь приятной
беседой. Разговор, впрочем, получался вялый, поскольку все чувствовали некую светлую усталость и приобщенность
к историческим корням после посещения заповедника. И настал
день шестой
|
Вполне понятно, что редактор проснулся с жуткой головной болью. Казалось, все выпитое пиво ушло в мешки над,
под и по обе стороны глаз. Голову тянуло книзу, и из зеркала над умывальником глядело настолько страшное,
что редактор, набросив на зеркало полотенце и наскоро плеснув в то, что он когда-то называл лицом, пригоршню
холодной воды, выскочил в коридор... Взволнованная переводчица, запихивая его обратно, объяснила, что все уже
вот-вот отправятся непосредственно на остров Ва и что в таком виде (то есть в маечке с коротенькими рукавчиками)
вход в монастырь – какой монастырь? – удивился редактор – запрещен, дабы не вводить братию во искушение. BR>
Редактор повесил голову на грудь, повернулся, чтобы пойти переодеться, и вдруг побагровел и заорал на все
рядом стоящие теплоходы, что легко же сопротивляться искушению, когда его рядом с тобой нет и не было никогда –
вот тоже мне святость! Нет, святые братья! – орал он, – вы попробуйте искушению противиться, когда оно рядом,
рукой подать. К примеру, нельзя тебе вино пить – и не моги пить, а в чем же искус тогда, если вина и не видел
в жизни? Вот если перед тобой поставили бутыль «Изабелушки» и сказали – низя, а ты сидишь, смотришь на нее,
НЕ ПЬЕШЬ! и радуешься, какой ты в чистоте своей просветленный: вот это будет святость, это я понимаю!
А то что же… И долго еще продолжал он, явив миру такие высоты жанра, что и Савонароле стало завидно на том свете... И настал
день седьмой
|
Рано утром пароход пришел в Пи. Завтраком, правда, еще накормили, но настрой был уже не тот. Уже чувствовалось,
что сейчас они сойдут вразвалочку на берег и кончится эта беззаботная неделя. А вечером еще надо было погрузиться
в поезд, чтобы вернуться в Ни-Но.
...И вот уже объявили посадку, а поезда все не было. Более того, не было и художника. Наконец он появился. А за ним,
заметно покачиваясь, шла фигура местного литератора. Местный литератор с удовольствием работал под клошара и размахивал
початой бутылкой клюковки. Плотно усевшись в купе, он заявил, что в Ни-Но он едет с ними: он залезет на багажную полку,
и его никто не заметит. Художник одобрительно кивал. Гудок дал понять, что пора провожающим выходить. Местного литератора
быстренько вытолкнули, сунув ему в руку бутылку, оставшуюся с фуршета, и наконец поехали. И настал
день...
|
Тут все и кончилось
Веки подняв домкратом,
Вышел в тамбур устало.
Вот я и дома.
(коллективное творчество)
И блеванул.
(вариант художника)
| |
|
