Некто ОРЛОВ

ЕЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ

Однажды к нам в избу вошел тракторист Никитин под хмельком, дабы выпить ещё и стать под хмельком пуще прежнего... Точно не помню почему, отчего, но трактористу Никитину мы пообещали «налить», и именно поэтому, невнятно постучавшись, почти не поздоровавшись, он шагнул за войлочный порог нашей большой комнаты и не мешкая сел ватным из-за стёганых тёплых штанов задом на табурет с отверстием для руки или рук, если руки маленькие. Пока тракторист садился, на столе усилиями моей мамы в мгновение ока возникла бутылка водки, хлеб, огурцы и несколько варёных картофелин... После третьей рюмки тракторист Никитин размяк, как-то весь вместе со штанами расстегнулся и стал жаловаться на жизнь. Жизнь тракториста в жалобах началась не с рождения, а с жены Риты. Жена Никитина «не любила» и, видимо, поэтому «не заботилась». Ещё Рита его «ревновала», и, хотя после «не любила» это было не совсем логично, – тракторист Никитин упорствовал...
Тракторист Никитин талдычил своё, родители смотрели сочувственно, а я смотрел по-другому, и не на тракториста, а телевизор в комнатке через занавесочку. Но я всё-всё-всё слышал и обо всём-всём-всём, прежде всего о родительском сочувствии, именно по этой причине догадывался. После простого, ясного, как хмель тракториста, «ревнует», Никитин принялся развивать трудную тему дальше: «Что она думает, – я с другими могу, если с ней не получается? Мне бабы не нужны. Мне жена всех дороже...» Так говорил тракторист Никитин, и родители кивали его словам в такт. «Что вы думаете, – мне Пантелеевна нужна? Да не нужна она мне. Ей же семьдесят скоро... Поит она меня, старая», – продолжил тракторист Никитин и, покосившись на маму, решил всё-таки с трудной темой покончить. «Ты хоть ей, Валентина, скажи. Пусть Ритка со мной поласковее, пусть не ревнует... Я – что? Я – ничего. Всё Пантелеевна. Знает, стерва, что я до самогона или бражки сам не свой». Так приблизительно закруглялся тракторист Никитин, и мама прерывала скорбное молчание, и папа прерывал, только не молчание, а остановленную на время разговора трапезу. Папа наливал в рюмку тракториста водку и почти к самой его груди пододвигал тарелку с огурцом. «Ничего, утрясётся, уляжется, отойдёт Ритка», – сыпала в мутные глаза тракториста мама и обращалась к папе: «Юра, тебе хватит». «Я чуть-чуть», – подавал голос (и рюмку Никитину) папа, и до меня за занавесочкой доносился характерный звон...
Всё так и было: тракторист Никитин пил-пил-пил, а папа пил-не пил-пил, а мама не пила, зато говорила участливо «сложится, утрясётся, образуется»...
Тем временем наступили сумерки, и Никитин с неразрешимыми вопросами засобирался к жене Рите... Уходил тракторист дольше, чем два часа назад приходил, топал в сенях, стучался, шёл, садился. Но Никитин уходил, след его выветривался посредством форточки и мамы, потому что именно она с шумом и комментариями её открывала.
Я, может, сейчас не вспомнил бы о трактористе Никитине и о его визите, если бы не в тот же вечер, спустя полчаса, в нашу толстую, как ватные штаны тракториста, дверь не постучал другой сельчанин, в недавнем прошлом заведующий картофельным складом, а в далёком – метростроевец и учитель ботаники Толя Осипов. Ну постучал, ну вошёл, сел на неостывший ещё табурет – и что особенного? Не было бы в этом ничего интересного, сидел бы Толя и сидел, стопку клянчил бы и клянчил, разговор вёл бы и... Вот именно, в разговоре всё дело! Удивительная с ним штука произошла. Заговорил Толя невпопад и так маме, к вечеру измученной окончательно, сказал: «Я ведь, Валентина Алексеевна, ОНО». «Как это, Толя? Что ты, Толя, имеешь в виду?» – разволновалась мама. «А вот так, не ОН, не ОНА, а ОНО. Нет у меня пола», – сказал Толя маме, и мама неопределённо качнула головой. «Налей», – вдруг сказал Толя, а мама тоже вдруг, потому что довольно резко, ответила: «Нет. Не налью». Толя после подобного отказа покраснел и снова сказал, что он не ОН чуть ли не с самого рождения. «Что же делать, Толя...» –подвела в разговоре черту мама и снова неопределённо качнула головой. И тут Толя ожил, забыл, кто он на самом деле, и... запел. Попев немного, Толя рассказал, кто и когда ставил ему голос и какие песни он исполнял. Моя мама тоже рассказала Толе про свой уже голос, назвала по имени хор, в котором в детстве выступала, и в подтверждение сказанному затянула старинную русскую песню.
Я слушал, как пела мама, и очень удивлялся, поскольку она не только пела, но ещё и разъясняла действия остальных в юношеском хоре. Мама говорила буквально следующее: «...вот здесь я прерывалась и вступали вторые голоса, которые запевали: «Ох, берёзки, берёзки...». Потом опять вступала я. Потом вновь прерывалась и вступали первые голоса...» С такого рода комментариями мама исполнила ещё не одну песню, и после четвёртой или пятой Толя Осипов (может, его следует после признаний называть как-нибудь так: Толя Осипово или просто Осипово – как деревню), украшенный неподдельным, то есть очень хорошим, удивлением вышел из комнаты в сени, из сеней в коридор и из коридора на улицу...
На следующее утро Тоня Капитонова – самая что ни на есть «она» – попросила маму спеть и мама спела. Потом мама попросила спеть Тоню Капитонову, но Тоня Капитонова не спела, а поспешила за подмогой в лице своего приятеля Толи Осипова, и вместе через пять минут они спели частушки с такими, например, словами: