Самые известные сорта того времени – «Александр Невский» и «Эрик Синеглазка» – стали важной статьёй экспорта городецких племён. В балахнинских соляных варницах картофель засоливали и на самарах развозили по соседним землям.

Финно-уйгурские племена на утлых каяках через Берингов пролив доставили саженцы картофеля в Америку. Там, вследствие жары, отсутствия большой воды и малой засолённости почв картофельное дерево выродилось в мелкий кустарник. Именно в таком виде после плавания Магеллана картофель и стал известен в Европе.

В окрестностях же Городца после сведения норманнами картофеля произошла древнейшая экологическая катастрофа: традиционные для этой местности смерчи не встречали больше препятствий в виде картофельных рощ и стали достигать чудовищной силы.

Они разрушали дома и дворовые постройки, губили скот и птицу, пугали дичь.

А в одно из жарких лет 1221 года по брёвнышку разметали древний городецкий кремль.

Ну так вот, говорю, жили они славно, только дерево заболело.

То ли просто неурожай, то ли народишко возгордился слишком, похваляться стал. Соседи, знамо, молчат, сказать-то им вовсе нечего, и правда, нет у них в земле такого чуда. Но злобу таят. Вот эта злоба, видно, и просочилась ручьями подземными, пошла по корням картопельного дерева, и перестало оно картопли родить. Как и не было.

Год проходит, два проходит – все запасы уж давно кончились!

И нашелся один мудрец. Надо, говорит, дерево в другую землю увезти. Увезти, говорит! Это ж как исхитриться такую громадину увезти? Ну, нагрузили три самары семенами картопельными, на всякий случай с запасом взяли, и отправились далеко на восход.

Долго шли, дошли до края света. Через реку Океан переправились. Да только там земля оказалась худосочная, бедная, чужая земля.

Не пошло там дерево в рост, все в корни ушло, оклубнело. Это уж потом его к нам обратно привезли – эдакое махонькое, тошшенькое, тьфу, глянуть нечего. Картопли, правда, родит, да не в кроне, а в корне, и молодости от них никакой.

А то дерево, что у нас росло, так и засохло на корню. Не стало его.

Первые зёрна любви к науке уронил в эту болотистую землю Михайло Ломоносов, завернувший сюда по пути из Холмогор в Санкт-Петербург «порыбачить щуку на овёс» с любимым племянником, сыном обрусевшего грека Ваней Бенардаки, в будущем основателем Сормовских заводов. Бенардаки обладал неуёмной энергией и слыл заядлым натуралистом, правда, в отличие от дяди предпочитал не щук, а налимов.

Известно, что чрезмерная подпруженность почв солёными грунтовыми водами на Горькой низменности вызывает частые и сильные грозы. Грозы не только формируют особый местный характер, зажигательный и искромётный, но и влияют на флору и фауну.

Изучая налимов, Бенардаки обнаружил их способность аккумулировать грозовые разряды. Этим он на несколько лет опередил исследования Александром фон Гумбольдтом электрического угря (Electrophorus electricus) в дельте Ориноко. Опыты Бенардаки были весьма опасными: стоя под молниями по пояс в холодной воде он отлавливал наэлектризованных грозой налимов сачком и переправлял их в усадебный пруд, где те освещали прибрежный променад.

Бенардаки был пионером электрического освещения – стеклянные графины с заряженными налимами стояли на подоконниках сормовской заводской конторы во время балов.

На Всемирной выставке в Париже налимосцентные лампы затмили «русский свет» саратовца Яблочкова. Лишь скудость естественных запасов и сложность одомашнивания налима не позволили развить широкое производство «живых ламп».

Получивший образование в Сорбонне Бенардаки был неравнодушен к лягушачьим лапкам. Опыты волжского натуралиста с животным электричеством лягушек получили европейскую известность. Они были продолжены его итальянским родственником Луиджи Гальвани, увы, без ссылки на русский приоритет.

Наблюдения Бенардаки требовали точных данных о времени прихода грозы. Для решения этой непростой задачи из Кронштадта был выписан известный изобретатель Александр Попов. Он построил для Бенардаки первый грозоотметчик, попутно открыв радио. (К сожалению, и это русское изобретение было присвоено родственником Бенардаки – болонским электриком Гульельмо Маркони). Имея под руками точный грозоотметчик, А. Попов и И. Бенардаки ввели в практику сормовчан отмечать грозы.

Отмечания эти порой приобретали затяжной и драматический характер.

Так во время одного из отмечаний исчез с лица земли древний горьковский кремль.

Для дезинфекции записанную таким образом деревянную посуду на минуту-другую помещали в костёр. Тогда и заметили, что недоеденный творог запекался в серебро, а толчёный картофель придавал краскам мягкий золотистый оттенок. Так родилась Хохлома.

Как всегда на Руси, начинание было подхвачено художниками из соседних деревень. В Мстёре стали записывать миниатюрные корытца для квашения брюссельской капусты (капустный сок создавал радикальный чёрный фон), в Жостово – красить подносы (наложенные на поднос ломти яблок при обжиге давали чёткий рисунок, мастеру оставалось лишь доложить блики и рефлексы). Проще всего поступали в селе Павловский Посад, собирая со столов трактиров использованные полушерстяные скатерти в радужных пятнах, – оставалось только закрепить рисунок, обметав его суровой нитью. В Городце же, наоборот, замоченные в самогоне столы разбирали на расписные доски.

По осени на знаменитую Хохломскую ярмарку народных промыслов устремлялись тысячи самар, гружённых ложками, мисками, подносами, корытами.Ярмарка настолько расширилась, что вскоре пришлось разобрать на прилавки древний расписной хохломской кремль.

Торговля рыбой дала имя городу и его главной улице Вобловой. (Отметим в скобках, что при основании Рыбинск был назван бежавшими от Нерона ранними христианами Ихтиополис – рыбная символика имела тогда сакральную окраску, которая постепенно выцвела). Основными партнёрами рыбинцев были голландцы, державшие множество контор по Вобловой улице.

Они переиначили её название на свой лад: Уобл-стрит. С тех пор это имя стало обычным для названия крупнейших торговых улиц.

В Рыбинске меняли рыбий мех на моржовый клык, белужьи шкуры на сермяжную соль. Всё было на меху, как говорили старожилы, однако в царствование Петра Первого город захирел.

Пётр вывез в новую столицу все рыбинские символы. Рыбинский Волжский проспект стал петербуржским Невским, а Заволжский – Заневским. В Питере очутились рыбинская Биржа и рыбинское Адмиралтейство. Заячий остров (а в окрестностях Рыбинска всегда в изобилии водились длинноухие) прописался теперь на Неве, и даже знаменитая рыбинская стерлядь превратилась в питерскую корюшку.

Рыбинский Зимний склад стал в Питере Летним садом, а рыбинский Летний двор – питерским Зимним дворцом.

Лишь древний рыбинский кремль за ненадобностью был оставлен на своём месте, но быстро обветшал без ухода и вскоре рассыпался.

Медведя искони считали лесным целителем, о чём свидетельствуют народные прозвища от «костоправа» до почтительного «Михаил Потапыч Топтыгин» (см. у В.И.Даля). Имя «медведь», однако, славяне считали тайным, запретным, и вместо него использовали замены: косолапый, бурый или же ярый – за необузданный в расстройстве нрав. По слову ярый и назвали город в честь почитаемого животного.

На Ярославском торжище выделялся так называемый медвежий угол, где всегда продавали барсучий жир, медвежье сало и моржовую ворвань с брусникой. От зимней хандры (в просторечье: медвежьей болезни) русичи сосали медвежью лапу, с голодухи жевали медвежье ухо. Медведь на гербе города издавна изображался и со змеёй, и с уткой, и с клизмой, и с грелкой, – пока не установился современный вариант: медведь со скальпелем.

Во всех ярославских аптеках посетителя встречало чучело медведя с подносом, на котором стояли склянки с лекарственными бульонами и растираниями. Особо славилась жировая водка. «Нажиряясь», ярославские обыватели громко пели хором. Не случайно ещё в XVIII веке здесь заложили оперный театр, который вскоре пришлось переделать в драматический (ибо актёрам, как оказалось, медведь на ухо наступил).

Однако в своей тяге к здоровому и культурному образу жизни ярославцы порой не знали удержу – так от случайно пролитой на печку шестидесятиградусной микстуры загорелась аптечная лавка «У Ярославны».

В чаду пожара навсегда исчез и древний ярославский кремль.

Расчет идет на шкуры рыбы, именуемой белугой. Здесь сии рыбы не в пример больше наших и делают из них крыши для домов. Белужий мех здесь ценится больше куньего, и купцы похваляются друг перед другом шубами на меху рыбьем. Остовы же рыбьи, очищенные от мяса и жира, крепят на доски над окнами и покрывают вокруг искусною резьбою, изображающей сирен, русалок и прочих морских тварей без разбору.

Сюжеты были по преимуществу местные, в первую голову – убиение царевича Дмитрия. Углич в сезон полнился паломниками и ротозеями, и ушлые «жизнеписцы» быстро углядели выгоду в производстве многократно повторяемых картинок. Картинки – «клейма» – рисовались вручную на длинных полосах луба и перемежались пояснительными надписями – «титлами». К прибытию пароходов ленты разматывались во всю длину и вешались на деревьях вдоль пристаней.

Доподлинно неизвестно, кому пришло в голову разнить клейма. Поговаривают, что некий живописец, не совладав с похмельной дрожью, врисовал клейма не вместно, а со сдвигом. Не обратив на то внимания, он вывесил ленты на продажу. Гуляющие гости и обыватели с изумлением заметили, что картинки движутся. Вскоре возле полос стали собираться бегающие взад и вперёд и охающие от изумления толпы. Так или иначе, но «живые картины» быстро прославились. Популярность лубка весьма поспособствовала грамотности населения, не случайно из всех искусств того времени лубок признавался важнейшим.

Именно в Угличе родились первые русские ленты: авантюрная драма «Дмитрий» (и её подмётные копии «Лжедмитрий» и «Лжедмитрий-Второй»), трагедия-анимэ «Поп и его пёс», водевиль «В хороводе только девицы», прото-боевик «Спасти стрельца Онуфрия» и тёмная скоморошина «Четыре горницы».

Углич процветал, здесь писалось по дюжине лент в год. Грандиозность иных сцен требовала рисования с натуры тысячных толп, и в массовке порой принимало участие все угличское население. Нередко это приводило к последствиям поистине трагическим.

Так, при создании комедии абсурда «Иван Васильевич меняет преемника» взбудораженной толпой натурщиков была уничтожена декорация древнего угличского кремля.