Май 1968 года.
В Москве у Мая Митурича я встречаю портрет Хлебникова
в мордовской шапке.
О Мордве ничего мне не известно, разве только что это запретная здесь тема.
В Париже та же тема – свободная, но до шапок, тем более мордовских...
шапки до лампочки.
В Париже мои друзья шапками закидывают буржуев – бунтуют
и переделывают кусок мира.
В Москве на Лаврушинской учёный-структуралист показывает мне
рукописные листы хлебниковские, рассказывает об Орочах и о лагерях.
Велимир в шапке и Велимир в оленьих рогах, скрестив руки, стоят
у меня над письменным столом, и одно всегда меня поражает –
не головной убор хлебниковский, а взгляд, мутный и проницательный.
А на втором портрете (Петра Митурича) – взъерошенные глаза, как будто
«не король времени, а лишь кролик пугливый».
А шапка та только линии, как будто недорисована, как будто на грани
видимости/невидимости.
Мордовская шапка-невидимка.
В ней думы кипят, языки в древнем двойном значении «народа» и «языка».
Вопрос: шапка женская, мужская, шаманская? Вопрос задавал – никто
пока не ответил... Не отвечу и я –
я ж не всепонимающий! – а сразу задам другой вопрос:
на что так устремлён глаз?
На Веру? На какую: на казанскую на ветку веры, то бишь – вербы?
На будущее, то есть на ны, на нас?
На ананас!
[не пора ли выйти на берег свободного стиха?]
На того, кто под портретом написал:
«Велемир
(sic!)
в мордовской шапке»?
вместо крика
Новость зазор:
Ленимир в шляпе!
Это я фантазирую.
Этой шапкой-головой Хлебников утверждает: я угророс, то есть
волгорос –
и действительно вырастали ещё тогда «маленькие» языки-народы, не
выросли, но – все мы вышли из хлебниковской мордовской шинели-шапки.
Теперь этнос стал невидимым, это понял Хлебников, когда 1-ого сентября
1921 стало известным уничтожение последнего царскосельского поэта.
И сразу в этой нынешней катастрофической ситуации выдвинул скупую и
мощную поэтическо-политически-этическую программу:
нужно сеять очи
… должен сеятель очей идти !
