олика три слова любит: шыже – шыма – и шудо: осень – ласковый – и трава. хорошо бы из них сделать песню. – так думает. – из одних этих слов – но чтобы всем обо всём сразу понятно было. любимыми словами играет олика так и так – не выходит песня – только музыка есть – ее олика ведь тоже сама придумала – на пикане – на дягиле свистит. вот олика замуж собралась – за кугаша. вот улыбается – на собаку кугаша смотрит. вот в холодном озере стоит – моет живот и плечи. а вот умерла – не тех ягод поела. осень нежно шевелит траву – и роняет березовые звонкие листья – ломкие паутины на головы односельчан. олику хоронят в свадебном наряде – в лубяную колоду рядом с телом из приданого кое-что кладут – и белую нитку привязывают к пальцу – как раз олики в рост – чтоб иногда выбиралась из могилы. карты неслышно плачут – а бабушки крепко стянули лица. о непридуманной песне из трех оликиных слов никто не успел узнать. удивляются до сих пор весьшургинские наши – оттого что осенью и весной – когда мертвых в гости зовут – и столы для них накрывают – олика приходит и ничего не говорит – никому ни о чем не рассказывает. вот живые сидят за столами – а невидимые гости-мертвые им на уши разное шепчут: о том как им там приходится – кто чего кому велел передать. а олика ничего не говорит – и на вопросы не отвечает – ни родителям ни кугашу. мертвые-то еду ведь не могут взять – и рюмки с самогоном поднять сил у них нету. зато хорошо всегда нюхают эту еду и самогон. а нанюхаются – говорят нам о том что еда была вкусная а самогон крепкий. а потом летают пьяные по деревне – и песни поют. кто какие любил – те и дальше любит. и нам это хорошо слышно. как на куженерской ярмарке – в воздухе шум стоит. голоса с голосами плетутся – разрываются – гаснут. и плачут если совсем напились – но больше тянут веселые песни пьяными языками. тут-то и слышно олику. можно по деревне ходить и навострить уши – можно можно ее поймать. очень необычная ее песня – больше всех нам нравится – в песне всего три слова – шыже шыма и шудо – осень ласковый и трава.

одоча из села унур заболела чем-то: не хочет есть – коленки и локти горят – утром глаза откроет – как будто весь день по лесу бегала – ну нету сил. одоча – незаметная девушка – невеселая – некрасивая может даже – но очень родителей любит – и брата с дедушкой. все успевает – со всеми работает. ты одоча – нашего дома счастье. – говорит ей мать. в доме теперь все думают – что плеватели с верхней вичмари испортили одочу. позвали унурского старшего карта – дядю елдера. елдер шапку из бересты надел – и пришел смотреть одочу. недолго они говорили. сводите в рощу. – сказал родителям жрец. – оставьте шест куриц для мланде-авы. сходили – оставили. золотую куриную кровь приняла земля. одоча не выздоровела. поехали в верхнюю вичмарь – смело к подозреваемым в дома зашли: прямо сказали – возьмите назад свой вред. верхневичмарьские плеватели только смеются: не знаем – не наше дело. поехали в нижнюю вичмарь – к гадателям на поясе – в подарок шерсть привезли: узнайте в чем причина. нижневичмарьские пояс одочи узлом завязали – в узел уперлись локтем – спросили у пояса: кто? пояс сказал: унурская рябина. родные одочи в растерянности. большая рябина растущая на выезде из села унур всегда лишь хорошее делает. карты ей кланяются и срезают для себя палки – с этими палками не расстаются – когда ходят опираются на них. женщины рябине овсяные блины носят – и нательные крестики – и заболевших детей. было время когда к ней и одочу носили. и всегда забирала болезнь унурская рябина. может быть одоча обидела ее чем-то? родители с дедом вернулись домой крепко задумчивые. одоча все лежит. так и так дочка. – сказал отец. – что ты рябине сделала? одоча изумленно на лавке села – потом улыбнулась – потом еле-еле встала и из дома одна пошла – похромала к большой рябине. целовала ее и гладила – листья и бурую кору – плакала – улыбалась. и рябина простила ее – утром одоча поправилась. почти вся красная теперь рябина стоит – птицы ее клюют. одоча никому не сказала как было дело. да никто ее и не спрашивал. молчала про то как обо всем забыла когда в начале мая ласково говорил с ней яшай. как вытащил ее небольшие груди – и зацеловывал их – в нескольких метрах от старшего дерева – онапу – унурской большой рябины.

через пумарь из уржума или в уржум когда еду – только об ошаняй и думаю. она лет семь уже в сернуре замужем. а я в уржуме десять лет живу. а пумарь – это наша родина. как раз между сернуром и уржумом. хорошо хоть не на самом тракте. с главной дороги перелесок только вдали виден. за ним пумарь. разное-разное у нас с ошаняй в пумари было – столько ласкового всего. не женились – разъехались – бог с ним. но теперь одно только в голову лезет – единственное про пумарь – это то что на известняк ее первый раз положил – на голый камень. нетрезвый неловкий был – боялся в темноте убиться – осень такая хмурая была – ни луны ни звезд. все куда-то вел ее вел за ладошку. потом всё уже – ноги землю перестали узнавать. а вокруг вроде глиняных круч и канав полно. пришли ошаняй. – сказал ей – и опустил на землю. ничего под нее даже не подложил – кофту с себя не снял. не сразу и заметил что в кровь изодрал свои коленки – что на корявых известняках лежим – покрытых битой крошкой. а ошаняй легонькая как травянка-гвоздика – худая – обнимает меня за голову и спину. и ничего – молчит. встали – домой пошли. целовались еще дорогой. утром я это место нашел – сел и заплакал. гладил одной рукой известняк – другой рукой себя по лбу бил. с этого дня началась наша с ошаняй настоящая любовь. глубокая как глаза. ошаняй не жаловалась на обиженную спину – а колени мои вот жалела потом. но я не могу. не могу. я от жалости не дышу – ничего не слышу. я в пумарь редко езжу. мне пумарьские рощи не нужны. полотенца с пумарьских деревьев пусть скорее на землю свалятся. лучшее что есть у меня в жизни – эти серые камни ошаняй. ошаняй прости меня.