Пресловутая Крапивка в Шатковском районе, и я там была один раз – в восемь лет. По деревне двигалась в плотном кольце малолетней мордвы, инопланетная горьковская штучка, тощая беззубая цапля в дурацкой пилотке. Когда чумазая крапивница с разбитой губой, запнувшись, припечатала белый городской гольф пыльной калошей, ей попытались подбить ещё и глаз. Тогда-то мой словарный багаж, состоящий из «кши арась», утяжелился ещё двумя ключевыми фразами. Я брезгливо тянула сандалию, измазанную куриным помётом, а красивый мордовский мальчик вытирал её пучком полыни и нараспев повторял: «Ленай, Ленай... Ленай».

Нет, Мордовия не манила, не окликала, не шмыгала расквашенным носом в ушную раковину – я и не знала тогда всех её синяков и царапин.

Она просто семенила рядом, касалась доверчиво тёплой шерстяной спинкой, а я делала вид, что мы повстречались случайно.

Через десять лет я вновь оказалась на Шатковской земле.

Тряслась в шатком автобусе на встречу с живительной фольклорной струёй. К раздаче деревень мы с Вероникой опоздали, и нам достались невостребованная Понетаевка и мордовский Кардавиль.

В Понетаевке дурдом областного значения с ущербным заборчиком – пёстрые халаты и белые платочки удят рыбу в монастырском пруду, приветливо кивают нашему пакету с пряниками и охотно делятся весёлыми картинками иного видения мира. Она как-то сразу приняла нас за своих, Понетаевка, – и до сих пор принимает! – выпевает из меня дурным голосом на субботней кухне про козла, что сорвал «лук-цеснок», и про «подайте цёрную карету, я сына в каторгу сошлю».

Русская Понетаевка охотно голосила, Кардавиль же упорно отмалчивался. Мы понуро плелись в Понетаевку сквозь пыль и назойливую аллитерацию, понимая, что снова весь день записывать не нужные кафедре жестокие романсы про инцестуальные связи и оплошные убийства. А мордовский Кардавиль тихо щурился в спину – и мерещились нам в этой тишине древние аутентичные тексты.

«Если что – идите в сельсовет», – наставляла Клара Евгеньевна. «Ну как урожай?» – бодро спросил председатель. «Не поют оне!» – по-деревенски запричитала Вероника. «Ящик вас устроит?» – сразу поймал суть благодетель.

По Кардавилю шли с призывным звоном – Ники Самофракийские, – с каждым звуком всё гуще обрастая носителями фольклора, и ветер трепал конец магнитой ленты. «За то, чтоб песня спелась!» – торжественно сказал хозяин приютившей нас избы и первым поднял стакан.

Расходились далеко за полночь. Нас провожали как родных, хором разучивали горьковские адреса, в десятый раз что-то дружно отвечали на моё заплетающееся «Кши арась», и нежно смеялись, и грозили пальцем, когда я выдавала на бис ещё два известных мне мордовских выражения. И долго потом над пустынной трассой дрожала в прохладном воздухе песня. Она дрожала всю ночь – а утром в абстинентном ознобе осела росой на придорожные кусты.

Стоит ли говорить, что за фольклорную практику мы получили пятёрки.

Когда я, разбираясь в столе, натыкаюсь на пожелтевшую кассету, старая плёнка оставляет на пальцах коричневую пыль и становится прозрачной. Что записано на ней – я уже не помню. Ей почти четверть века, а мне... Ужас.

Мордовия, моя красная подстреленная лисичка, ты так долго выслеживала меня – и как же долго я не замечала рваной цепочки твоих путаных следов – прямо в сердце. Что же случилось этим летом, каким ветром меня всё же наконец занесло в твой рассветный Саранск?

«Кши арась!» – радостно предъявила я национальную идентичность, едва ступив на перрон. «Шумбрат, Финно-Угрия!» – отзвались тугие фестивальные растяжки. Я неспешно шла, стараясь не расплескать пятьдесят своих мордовских граммов, не раскрошить свою законную четвертушку. Пустая фляжка из-под коньяка удачно разместилась в выступе рельефной карты Мордовии, а мы – на высоком холме, на скамейке с чудесным видом на Ледовый дворец. «Как финские снайперы», – громко пошутил Майк и раскованно разлёгся на траве, причёсанной к дневному приезду на открытие фестиваля трёх президентов финно-угорского мира.

Его обыскивали долго, в шесть рук, – гражданина мира, пилигрима Вселенной, – ворча, прозванивали металлодетектором и всё включали и выключали ноутбук.

Меня же мягко обняли тёплые руки юного лейтенанта Кати, легко скользнули по бёдрам и ягодицам и, не найдя в джинсах карманов, слабо провели возле груди. «Кши арась, Катяй!» – успела я ей шепнуть и медленно поцеловала в полураскрытые губы. Моя Мордовия не могла мне сделать ничего дурного, не могла обидеть меня – поэтому Катя задержала в себе моё коньячное дыхание – и выдохнула, разбавив молочным ароматом, и покраснела мочками ушек, и отошла в задумчивой неге. А я почувствовала, что вместе с ней ушли куда-то мои миопия, гипотония и сколиоз. А в полдень, когда глава Мордовии взмыл над фестивалем на голубом вертолёте, исчез бесповоротно целлюлит. Вертолёт кружил над Саранском и разбрасывал выигрышные лотерейные билеты и двойные – в кино на последний ряд, трамвайные билетики со счастливыми номерами и отменённые решения суда о штрафах налоговой инспекции. А когда началась небесная тахикардия салюта в честь начала этнической дискотеки, в музее Эрьзя древесные скульптуры из наростов альгарробо и кебрачо густо покрылись пышными соцветьями – а я заговорила сразу на двух мордовских языках.

Ах, моя Мордовия! Это мой ветер гремит раковинами каури, звенит монетками и медными пуговицами и шумит заповедными утиными лапками на твоём расшитом пулае. Я целую тебя в солнечные узелки и нервные окончания всех двенадцати падежей, моя нёпа, моя нефтула.

С чистым и мягким сердцем – вынимань монь – что трачу, на это место дай нового.