Зашевелились клещи в Заельцовском парке, трясогузки прилетели разбивать своими хвостиками лёд на Обском водохранилище, появились даже первые одуванчики, словом, наступил май, и у нас появилась робкая надежда (хотя вслух об этом мы не говорили), что в этом году, в эту весну, обойдётся, минует нас чаша весеннего обострения, что на этот раз чудесным образом всё пройдет без шизофазии и гиперестезии, без ужасной мегаломании и бреда злого могущества, без возвращения в прекрасный и яростный – и ещё какой яростный! – мир анамнезов и эпикризов. Но как бы не так!

Мы сидели дымным вечером на диване, чай, завариваясь, дышал в двухлитровой банке на подоконнике. И тут на улице, прямо под окнами, громко заговорила Люся. «Мужа я похоронила. Похоронила я мужа. А дочь у меня одна – Зинка».

Гребешок замер, побледнел и, чтобы отвлечь его, я заговорил:

– В это время поезд тронулся и она, такая эффектная и брутальная, настоящая ингерманландка, меня спрашивает: «Как вас зовут, молодой человек?» Я отвечаю, а она говорит: «А меня Валентина».

«Валентина… – мечтательно произношу я, – у меня никогда не было женщин с таким именем».

Она посмотрела на меня внимательно и уверенно произнесла: «Будут. Будут, если в Сызрани никого не подсадят».

– Да погоди ты мне про Сызрань. Это про какого она мужа? Про Потеряя? Про Потеряйчика? Он умер, и ты мне ничего не говоришь?

– Да вовсе он не умер…

– Да? А почему же он тогда не стучит в стенку, не орёт по ночам: «Давно я человеческого мяса не ел!» Не кхэ… – Гребешок задыхался и захлёбывался. – Не кхэкает! И потом ты ничего нового про него не рассказываешь.

– А что нового рассказывать? – изворачивался я. – Ты же знаешь – он болеет, с октября уже не встаёт.

– А что же Люся тогда говорит «мужа похоронила»? – не успокаивался Гребешок.

– Ну женщина выпила лишнего, с кем не бывает, тем более, если сегодня праздник…

– А что – сегодня праздник?

– Да наверняка.

Ночь прошла тревожно. Гребешок ходил по квартире, прижимался ухом к стенам, открывал форточку и подолгу прислушивался к ночным гулам, шорохам и бормотанию дяди Коли Панова на скамейке. Мне показалось, что он напевает: «Если к пустоте приделать сердце…». «Ерунда, – подумал я, – показалось, да и песен он таких не знает». Под утро я заснул и мне приснилось, что Потеряев не умирал: я поднялся к ним, Люся была на работе, он сидел в комнате, весь белый и невероятно, чудовищно худой, такой, каким я его видел в последний раз. «Мне просто совсем очень плохо было, Тиханчик, – сказал мне Володя, – а потом вдруг стало легче».

Я проснулся от грохота на кухне: Гребешок обрушил на пол шкафчик с посудой и ревел: «Значит, не бывает незаслуженных страданий? Вот ты как заговорил! Да я такую философию на хую вертел!»

Он не захлёбывался, его голос, как всегда в таких случаях, изменился, звучал мощно и чуточку радостно. Зазвенело разбитое стекло. Я вскочил и бросился к нему. Но было уже поздно.