Несколько лет назад, в попытке систематизировать разрозненные документы, хранящиеся в разных папках, я наткнулся на машинописный лист, сложенный в несколько раз.

Заглавие гласило: «ПЕСНЬ О МОТЫГЕ И ЛОПАТЕ». Я решил было выбросить лист в корзину, но, вчитавшись, повременил. Дело в том, что тут же была вторая надпись, сделанная шариковой ручкой, – чухонский эпос. Имея слабость к подобной литературе, я продолжил чтение. И каково же было моё удивление, когда я понял, что речь тут идёт вовсе не о садовых инструментах...

Сам текст представляет собой лирическую песню из какого-то эпоса. Известно, что лирическая песня, как и космогоническая, и эпическая, всегда составляла единый текстовой пласт эпосов северных и других народов. Например, «Старшая Эдда» или «Калевала». Но если в «Эдде» это явно и разграничено, то в «Калевале» лирическая песня вкраплена в само повествование. Есть несколько редакций той же «Калевалы». В более поздней О.В.Куусинена была предпринята попытка как раз разделить три вида песен по жанрам.

А теперь позвольте вернуться назад и объяснить, при чём тут, собственно, «Калевала». Дело в том, что подзаголовок «чухонский эпос» заставляет вспомнить, кто же такие чухонцы. Чухонцы, древнее народное название эстонцев, а также карело-финского населения окрестностей Петербурга – гласит Российский Энциклопедический Словарь. Чухонцы (чухны, маймисты), народное название финнов различных племён в губерниях С.-Петербурга, Новгорода, Пскова – вторят ему Брокгауз и Ефрон. Собственно, поэтому на память и пришла «Калевала».

Но по прочтении текста мы наталкиваемся на явное противоречие. Хоть «Песнь о Мотыге и Лопате» снабжена всеми признаками лирического эпоса (особенно зачин), тут же перед нами предстают «витязь урожая», «дарительницы молока», что намекает на некоторую героизацию будущего повествования. Но в ней то и дело встречаются современные реалии. Например, «витязь урожая» – это явно комбайн, которым управляет «знатный хлебороб». Такая эклектика заставляет читателя сразу насторожиться. А в заключение включены строки всем известного классика детской советской литературы С. Михалкова: «ищут пожарные, ищет милиция».

Оканчивается песня и вовсе словами другого классика всё той же детской литературы: «летят самолёты, плывут пароходы», но тут же слова: «песне конец».

Всё это наводит на мысль, что автор сознательно дал понять читателям, что не хочет вводить их в заблуждение и не разыгрывает из себя нового Оссиана. Но в этом-то и кроется зерно. Первый составитель «Калевалы» Элиас Лёнирот был прав, когда говорил, что «Калевала» будет влиять на народные песни, ей станут подражать, видя в ней упорядоченность, образец, – так как литературный язык влияет на наречия. Это было сказано в середине XIX века. Текст, который мы анализируем, явно написан не в Финляндии и никак не раньше 30-х годов XX века. Автор песни – поэт-любитель, скорее всего студент, явно пытался скопировать стиль какого-то из эпосов, которые он, возможно, изучал в это время в учебном заведении. Налицо явная путаница – по стилю текст ближе к «Эдде», чем к «Калевале». Вставка определения «чухонский эпос» явно позднейшая и, возможно, не принадлежит автору первоначального текста. Нас интересует другое – то, что эпическая или лирическая песня до сих пор имеет право на существование, пусть и в столь несерьёзном, пародированном виде. Перед нами попытка неизвестного автора вложить эпические начала в современный текст в фольклорном обрамлении. Следовательно, мы можем сделать вывод, что сейчас (или несколько десятилетий назад, что не так уж важно) существует неподдельная тяга к эпосу, пусть даже и в такой форме «личностного сотворения». А это, в свою очередь, является залогом того, что труды собирателей настоящих «больших» народных эпосов не пропали даром. И «Калевала», и другие тексты читаются и будут читаться всегда. В заключении позволю себе несколько комментариев.

Во-первых, на оригинале, в конце текста, стоит дата 3.11.95. Причём первоначально цифра, указывающая месяц, была 10, т.е. октябрь. Я склонен видеть здесь скорее дату напечатания данного текста, а не непосредственного создания его.

Во-вторых, в середине текста есть лакуна. Причём тот, кто перепечатывал текст, отсылает читателя к некой рукописи, значит, текст этот – перепечатка. Хотя возможно, что и сама «лакуна» – мистификация...

В-третьих, автором были введены прозвища для главного персонажа, образованные от слов ненормативной лексики. Публикатор позволил себе изменить их, но с максимальной «узнаваемостью», т.к. употребление данных слов могло бы вызвать у некоторых читателей несправедливое отторжение от текста, который всё-таки обладает пусть не исторической, но самобытной ценностью.