Слова и стоящие за ними понятия – не бессмертны и не вечны. Попытка отрефлексировать любое из них приводит, порой, к самым неожиданным перспективам. Но, что уж точно, так это то, что только она лишает власти, переполненные этой самой, упивающейся собой, властью, героические рассказы и картины.

Между двумя такими силами зажат и тот кусок территории человеческой свободы, который отмечен этничностью. С одной стороны, на него наваливается Государство, претендующее на единственность своего описания, со своей моделью тождества между этносом и собой, и, следовательно, нацеленное на поглощение и переваривание всего в однородную субстанцию.

С другой стороны, она становится опытной площадкой для террора, замешанного на отчуждении от исторического развития, от любой современности, самоубийственно поглощённого собой.

Что может манифестировать при таких обстоятельствах слово Независимость? Есть ли в нём хотя бы немного неомертвевшего смысла?

Абстрактный ответ на этот вопрос, пожалуй, может оказаться нестерпимо фальшивым конструктом, но есть реальные истории, как история финно-угорских народов, которые могут высветить что-то подлинное, с чем уже далее можно будет работать, во всяком случае, с чем невозможно будет не считаться.

Из семи больших (то есть теоретически пригодных для самостоятельной жизни) финно-угорских народов только три (венгры, финны и эстонцы) сумели построить собственные государства, тогда как четыре (мордва, марийцы, удмурты и коми) поколение за поколением растворяются среди завоевателей. Ситуация, имеющая в Европе только одну параллель: кельтов.

Идея Независимости как часть проекта Романтизма, сопровождаемая каноном с «великими» Героями и Поэтами, здесь не срабатывает. Здесь не было ни первых, ни вторых: сначала были столетия последовательного уничтожения сословий воинов и жрецов, а затем столетия просто тупого давления.

В результате на тех территориях, которые в ходе революции 1917 года получили статус автономных (сначала – областей, потом – республик), не более четверти населения говорит на языке предков, не более четверти же происходит из семей, где на них говорили одним – двумя поколениями раньше, а ещё примерно четверть родились в смешанных семьях (приводим некий «средний» вариант: вообще говоря, среди них есть более и менее «неблагополучные»).

Возможен ли здесь «выбор» в духе триады: земля–народ–язык? Это при том, что нависшая имперская дубина требует однозначности: ты свой или чужой (то есть Другой)?

Но может ли быть смысл у слова Независимость в контексте иного, не романтического языка? Не превратится ли оно в синоним или функцию чего-то постороннего?

Думается, всё же есть, потому что этничность не исчезла, она всего лишь видоизменилась. И рассматриваемый нами финно-угорский случай – это и есть как раз тот уникальный опыт, который небесполезно отрефлексировать. Идентитет текуч, как денотат в известном высказывании Ролана Барта, но как тот является репрезентацией имени, так этот – репрезентацией этничности, которая не есть сакрализованная данность (в духе Романтизма), но постоянно заявляющая о себе и постоянно делающая это по-разному проблема.

Этничность, осознанная как проблема, чрезвычайно продуктивна как всякая проблематизация. Вопрос лишь в освобождении её от простых бинарных оппозиций «победитель/побеждённый», «культурный/дикий», «успешный/провальный». Замена в целом модели «или/или» на модель «и…и…и…».

И, наконец, есть иная триада, также рождённая Романтизмом, также пытающаяся вписать Независимость в универсум (в «мироздание», как сказали бы её авторы), но только несколько из иной позиции: бог (в переводе на современный язык: абсолют)–достоинство–отечество (как сфера приложения этого самого достоинства). Порождение борьбы всё с той же Российской империей (польское восстание), она в своей формулировке оказывается выстроенной вокруг человека, не втрамбовывая его в землю «родины», но открывая ему всю возможную плюралистичность оптик. Ничего не поделаешь: так уж получается, что коннотат Независимости – Достоинство.