Пароход дал короткий гудок и отчалил. Евпатория, подмигивая зелёным маяком, медленно исчезала в ночи. Я курил, облокотившись о холодный железный борт. Наползала чёрная ночь. Надвигалось Чёрное море.

В душе творилось что-то странное. Какая-то смесь стариковской грусти и ребячьего восторга. Мысли текли ровным спокойным потоком, подстраиваясь под лёгкую корабельную качку: «Вот ведь, странно-то как... думал ли я, что когда-нибудь вот так запросто сяду на пароход и отправлюсь не куда-нибудь, а в СТАМБУЛ... Но почему же в душе столько грусти? Почему мне так неуютно? Почему так хочется, чтобы рядом стояли, раскрыв свои удивительные глазёнки, мои малыши и жена загоняла бы их в каюту, опасаясь простуды, а я бы показывал им Млечный путь, и созвездие длинношеего Лебедя, и Полярную звезду, остающуюся за кормой... Должно быть, старею...»

Корабль был небольшой, и пассажиров было немного. Туристский сезон закончился, а торговцев напугали какие-то вновь введённые пошлины. только шесть человек отважились на сей раз пойти в Стамбул за товаром. И я, спустившийся с крымских гор, выглядел среди них со своим прожжённым рюкзаком какой-то рыжей вороной. Пассажиры относились ко мне с полным непониманием, но тепло, как к милому ущербному ребёнку. Глуховатый коммерсант Виктор, едущий в Стамбул в 50-й раз, долго внушал мне меры предосторожности от всевозможных вымогателей и карманников и в конце концов заронил в мою душу серые пылинки тревоги. Но вскоре корабль догнала стая дельфинов и настроение моё опять качнулось в сторону переливающейся радуги.

Ночью я неожиданно проснулся и отступившие было страхи снова охватили меня... Утром, однако, все страхи растворились в прибрежном тумане... Я был просто очарован Стамбулом. Часами бродил по его запутанным улочкам, заходил в мечети и дворцы, спускался в подземелья и поднимался на башни. Пил чай из небольших стеклянных стаканов и ел поджаренную на огне только что пойманную в Босфоре ставриду. Два дня пролетели как длинный солнечный праздник. А на третий я вдруг выдохся...

Зарядил мелкий октябрьский дождь. Мне уже не хотелось никакой экзотики, впечатлений было достаточно – и даже слишком. Я решил наконец-то побродить по торговым рядам и купить хоть каких-нибудь сувениров. Долго торговался с мальчишкой из-за крутящихся волчков. И по моему убеждению, сторговал очень удачно... Я шёл опьянённый этой новой незнакомой ещё победой и глупо улыбался. Ко мне подошёл чистильщик обуви и попросил закурить. Мы разговорились на незамысловатом русско-английско-турецком наречии. И когда выяснилось, что я приехал сюда из Москвы, Рушт (так звали чистильщика) пожелал угостить меня чаем. Отказаться от турецкого чая в крошечном изящном стаканчике в компании добродушного чумазого чистильщика было просто невозможно. Я блаженно отогревался около этого мимолётного огонька внезапно вспыхнувшей дружбы и пожелал угостить Рушта ракией, и мы тут же послали за ней мальчишку.

Разговор наш был пустой и добрый. Рушт распространялся о московском «Спартаке», который одних цветов с турецким флагом, расспрашивал о семье, о детях, рассказывал, что сам он из Анкары, а сюда приехал для бизнеса, горько сетовал на то, что я не в ботинках, а в кроссовках, говорил,что они not good для его бизнеса. И в конце концов предложил почистить их каким-то специальным составом, говоря, что он по этой части professor. Я согласился, чтобы не обижать нового друга, и поставил ногу в своей замызганной родной грязью кроссовке на хитроумную деревянную подставочку. Не прошло и минуты, как замшевые носы заблестели ровным матовым светом.

Настало время прощаться, и я понял, что, наверное, нужно что-нибудь заплатить Рушту. Вытащил из кармана тощую пачку оставшихся ассигнаций и спросил, сколько я должен, прикидывая в уме, что бог с нею, с этой сотней тысяч, зато сколько я получил удовольствия...

Но сотни, как я понял, оказалось мало, Рушт уверял меня, что каждый ботинок стоит семь долларов, то есть в переводе на лиры – два милллиона триста. У меня оставалось два пятьсот. Я огорошенно смотрел на Рушта, пытался сказать, что это очень много, что это мои последние деньги, что мне здесь ещё жить целый день, что надо купить подарки жене и детям... Но миллионы уже перекочевали в грязный карман улыбающегося Рушта, который объяснял мне, что его в Анкаре ждут дети и ему надо заработать на проезд к ним, и он не может позволить себе чистить обувь бесплатно даже для друга.

Я шёл по мокрой стамбульской улице, такой же хмурый и тусклый, как осеннее небо над моей головой.

«Зачем я отдал ему эти деньги? Пихнул бы сотню, ну пятьсот... Но столько! Это же по нашим деньгам сколько получается-то! Ничего себе, почистил ботиночки! Дешевле новые было купить, чем эти чистить! Да ладно... бог с ними. Не за кроссовки же я, в конце концов, заплатил. Нарушать не хотелось. Не хотелось верить, что всё это было заранее выстроено, чтобы подцепить меня. Бог с ним. Ну не куплю я никаких сувениров. Волчки-то детям уже есть. И ещё есть история о чаепитии с чистильщиком обуви. А разве жалко заплатить за хорошую историю? Ведь специально-то её не больно закажешь! Бог с ним. Подумаешь, деньги. Да не в деньгах, конечно, дело. Дело в обмане. Ну и ладно, обманут – значит обманут. Жизнь продолжается, даже если на улице дождь».

Я купил на оставшиеся деньги жареных каштанов, маленький стаканчик чая и долго смотрел, как мелкий осенний дождь оседает в стамбульские лужи.