В юности мне часто приходилось бывать в экспедициях. Такое было увлечение согласно моде,
ибо за границу тогда не пускали.
1. КРЫМ
День начинался с вытряхивания себя из спального мешка. «Никто не хочет вылезать из своего тёпленького тухлеца»,
– говаривал начальник экспедиции Гена Сафьянов, прохаживаясь между коконами и пиная без разбора всех подряд, чтобы
пробудить к жизни. Коконы были покрыты инеем, несмотря на Крым.
Мы с Женей Логиновым вставали всё равно попозже, ибо были лагерной аристократией.
Он – буровым мастером, а я – помбуром, т.е. помощником.
Остальные – просто инженеры, кандидаты наук и прочая шелапонь – нехотя подчинялись,
шли завтракать, а потом – чертить свои геологически-географические измышления по поводу невидимой и неведомой
крымской нефти, которая якобы где-то когда-то должна показаться.
Наконец Женя высовывал из спальника руку и длинным грязным ногтем на мизинце чесал
свой единственный глаз.
– Женя, зачем ты его отрастил? (Не глаз, а ноготь, разумеется)
– спрашиваю из спальника.
– А вот как встану, пойду к ним и покажу этим ногтем Варущенке на карте: «Слава!
Вот здесь, здесь и здесь я бурить не буду!»
Поднявшись, мы ели за опустевшим столом макароны с тушенкой, затем Женя исполнял
свою угрозу, и мы ехали купаться за целых сто метров на пляж, используя для этого тяжёлую самоходную установку
УГБ-10 с громадной наклонной башней.
Потом – за вином в Керчь, наполняли им канистру из бочки (стоило оно 10 копеек
стакан) и, вернувшись, приступали к трудовой деятельности.
Башню ставили вертикально, что-то там Женя включал, что-то вертелось, вгрызаясь в
бесплодную землю Тавриды, я соединял трубу за трубой, и они уходили вниз куда-то в никуда, возвращаясь с керном –
цилиндриками из камня, которые потом глубокомысленно изучались разными научными светилами. Канистра постепенно
пустела нашими совместными усильями, а также с помощью партизанских набегов инженерного состава. «Дело не в том,
чтоб напиться, а в том, чтоб напиться с утра», – говорил Серёжа Тесаков, будущая компьютерно-геологическая звезда
институтского масштаба. Звезде это удавалось, и к обеду она меркла настолько, что превращалась в чёрную дыру, внутрь
которой проваливалось всё, включая тормозную жидкость.
Мы с Женей, как аристократы, тормозной не признавали, в крайнем случае – «тройной»
одеколон, а в данном случае отправлялись опять в Керчь запастись уже законно двумя канистрами – на день, на вечер и
на утренний опохмел. О бурении после обеда не могло быть и речи, и мы ехали целые сто метров на УГБ-10 до пляжа,
покачивая плохо закреплённой пизанско-эйфелевой башней. Вечерние часы вспоминаются с трудом. Утренние – см. выше.
2. БАЙКАЛ
На Байкале было сперва необыкновенно тихо. Ни бурь, ни попоек с выползаньем на четвереньках в ближайший куст, ни
даже разговоров о Хайдеггере.
Продолжаться долго это, естественно, не могло, и первым делом я попал в исключительный
по своей свирепости штормягу. Даже для Байкала он не годился. Я огибал мыс Горн, по-моему, в этот момент.
На плоскодонной «казанке» с мотором «стрела», который некоторое время тарахтел только из жалости, слыша мои
заклинанья. Один раз боком к волне – и каюк!
Послали, естественно, за водкой – чем ещё заниматься в экспедиции, как не пьянством.
Любой абориген, глядя на небо, ещё накануне сказал бы, что идти по Ольхонскому проливу – дело камикадзе. Будучи
выкинутым на остров Ольхон вместе со своим летучим голландцем с помощью вала, который годился лишь для Тихого океана,
я первым делом увидел дохлого тюленя. Даже ему не поздоровилось, а у него ведь не было ни «казанки», ни мотора «стрела»,
ни сумасшедших товарищей по экспедиции, жаждущих отравного забайкальского напитка.
Тюлень глядел на меня с отвращеньем. Я его понимал – видок не для слабонервных, хотя
с нервами у него, наверно, было всё уже в порядке. Водка уцелела, и первой бутылки я даже не почувствовал. Пока меня
не выкинуло, «казанка» напоминала погремушку, наполнителем которой были эти самые прыгающие в ней бутылки. Ну и крепкую
же тару там делают!
...О Хайдеггере после второй бутылки не могло быть и речи. А разбудили меня на третий
день чудом оказавшиеся там рыбаки. Никакого тюленя – неужели он был плодом белой горячки? Расстреляв всю аварийную
ракетницу, я всё-таки нашел от него прощальную записку. На плоском ольхонском сланце было нацарапано, что он меня
очень любит. Очень. Даже больше Хайдеггера.
Попойка через день, естественно, состоялась. Погремушку притащили на буксире всё те же
рыбаки. А ракет моих никто не видел, т.к. начальник с горя по моей кончине открыл спиртовый н.з. и все справляли
тризну.
Теперь несостоявшийся покойник был объектом всеобщей любви. Рыбаки уверяли, что тюлени
не умирают никогда и палили из ракетницы в летучих мышей...
Куст, куда я выполз, тоже меня очень любил и абсолютно не кололся. Правда твердил,
что он не дерево и вставать на него опираясь – дело безнадёжное. Но поговорить о любимом философе не отказывался,
и мы провели с ним очень приятно четыре предрассветных часа.
Рассвет на Байкале – деле тёмное, и когда он рассветает – никому не известно. Но когда
он всё-таки рассветает – он дело не тёмное, а туманно-мутно-мокро-жёлтое. В полумокрой этой мути мы с Лёвой Куклеем,
начальником, ползли за утками, которых село на воду несметное число. Ползли, естественно, посуху.
Утки были мало досягаемы.
Губило их исключительно нервное отношенье к нашим выстрелам. Некоторые просто падали
в обморок, хотя падать в воде некуда. Во всяком случае, ни одной дробинки не бывало в их нежных телах. Когда я всё же
вынул изо рта одну, то это оказалась зубная пломба. Зачем эта дивная утка держала её в своей груди?
Память о байкальской экспедиции оказалась вечной. Даже для друзей, которые никогда там
не были. Дело в том, что тост, произносимый Куклеем, неизменно звучал так: «Разрыв между первой и второй должен быть
сокращен до минимума». Произносить всё это, да ещё объяснять при этом – кто такой был наш любимый начальник, мне всегда
казалось обременительным и неразумным. Поэтому я просто говорил: «Куклей!», поднимая вторую стопку. И все понимали.
Неизвестно как – но понимали.
И понимают до сих пор. Но почему именно мне всегда выпадает отправляться
за водкой?
А знаменитого байкальского омуля мы с Куклеем впервые попробовали уже в Москве в ресторане
«Якорь». Есть я не торопился, а сперва тихо побеседовал с ним (т.е. с омулем), вспоминая наше чудное славное
священное море. Омуль, не прочитав ни одной заумной книги, философски относился к жизни и смерти, и я до сих пор
стараюсь брать с него пример.
|
3. КОДОР
Кодор – это ущелье, внизу ущелья течет река, собственно – Кодори. Откуда я это узнал? Ну, конечно, будучи
там в очередной экспедиции. Кодори впадает в чёрное-чёрное море и не выпадает оттуда никуда. Откуда я это узнал
– понятно. Экспедиция занималась тем, что происходит в море при этом впаданьи, т.е. надо было опускаться на дно
со всевозможными приспособленьями, позволяющими оставаться полуживыми и смотреть на это самое дно строго научными
глазами. Насмотревшись за день, мы – естественно – накачивались весь вечер местным вином, которое нам приносили
кучерявые абхазские бандиты, только и глядевшие – как бы изнасиловать наших экспедиционных девушек. Процент
изнасилованных был невелик, и наш начальник Гена Сафьянов относил этот процент к издержкам производства.
Мой друг Олег Серов, конструктор первого советского акваланга, заведовал всеми
погружениями на дно морское, а я, не будучи никем и ничем, был почему-то назначен Геной заведовать геодезией,
т.е. привязкой к месту всех научных подводных и надводных изысканий. Гена свято верил в мои разнообразные таланты,
которых якобы должно было хватить на всё, а не только на каждодневное добыванье чачи.
От сознанья собственной ответственности я покрылся фурункулами величиной с кулак,
а тут ещё юморист Серов выдумал, что Окуджаву посадили. Это было так естественно, что я поверил, заболел
холециститом, и пришлось Серову возить меня по горам ночью на грузовике в поисках абхазской больницы, которая
нас примет. У Серова температура была под сорок, так как он простудился там, у себя, на дне морском, но больницу
нашли. Накачанный уколами, я через неделю вернулся и узнал, что вся экспедиция перекочевала на Пицунду – изучать,
почему подводные теченья её размывают так, что вскоре там никакой Пицунды не будет. А там, между прочим, уже начали
строить кучу небоскрёбов-гостиниц в расчёте на туристов, и стояли их каркасы, похожие на скелеты китов,
вставших на дыбы.
А вообще всё это никчёмное предприятие называлось «экспедиция по изученью подводных
каньонов». По её результатам, правда, потом построили в море гигантские дамбы-волноломы, и небоскрёбы до сих пор
не упали в море, но, может быть оно просто устало подмывать этот берег, а начало подмывать противоположный турецкий,
а зря – очень уж безобразные небоскрёбы выросли. Я вскарабкивался на самый высокий и безобразный скелет и, сидя там
на какой-то плохо приваренной железной балке, командовал по радио далеко в море бултыхающемуся кораблику – когда
эхолотировать дно морское. И с помощью теодолита, который затащить туда было труднее и опаснее, чем на Памир, засекал
местоположенье кораблика во время команды. Кораблик, бывшая яхта Геринга, назывался теперь «Ширшов» и вёл себя
отвратительно, нагло, вертелся туда-сюда и слал в эфир невообразимый русско-немецко-грузинский мат. От мата я
воздерживался. Сзади меня, чуть повыше, сидела очень красивая девочка-коллектор, поэтому за правильное местоположенье
ямок и бугорков на карте морского дна ручаться полностью всё же трудно.
Кроме мерзостных каркасов, море подмыло самшитовую реликтовую рощу. Друзья по
экспедиции спилили здоровенный самшит мне в подарок, говоря, что он всё равно обречён. Из обречённого чурбана я уже
в Москве вырезал обнаженную фигурку девочки-коллектора, так что, если карту морского дна возле Пицунды и перекосило
до неузнаваемости, то всё же не совсем зазря.
|
|
