Иван Петров, отец Афанасия, будучи совсем мальчиком, получил наказ от деда, что лежмя лежал на печке и был похож на
белую щуку. Что там дед Ивана сам себе наснил, неизвестно, но незадолго до смерти он свесил с печки кочкообразный
подбородок, измазанный мелом, и скрипучим голосом, как у колодца ворот, проговорил в самое ухо внуку: «Ты вырастешь
и станешь рыбаком-мореходом, домом твоим будет Волжское море, всё, от края до края. Однажды ты поймаешь рыбу, которую
никто никогда не видывал. На Волге такая рыба только одна, и только один человек, кто её поймает. Им будешь ты, Иван,
помни это!»
Мать Афанасия, Елизавета Яковлевна, в девичестве Елизавета Шмидт, из семьи поволжских немцев, неизменно сопровождала
мужа на рыбной охоте. Смелая женщина до самого последнего дня ожидания первенца жила с мужем на лодке. Никакие уговоры
не могли заставить её сойти на берег. Она вязала, плела сети и ела сладкие тянучки, которые любила с детства, и всегда
помнила, что готовились они по старому рецепту немецких кондитеров, бережно передававшемуся из поколения в поколения.
Муж Иван тянучки не любил, считал сладости за баловство, он ел вяленую рыбу, запивая её водой из Волги.
Так и был зачат Афанасий Пертов – в крепком поцелуе мужских пропахнувших рыбьим жиром усов и нежных женских губ,
подслащённых немецкими тянучками. В день рождения Афанасия Елизавета Яковлевна особенно налегала на тянучки, съела,
наверно, фунта три, фантики при этом бросая за борт. Нет никакого сомнения, что рыба пошла на тянучки... Удар пришёлся
по днищу, и потом сразу ещё один, рядом с тем местом, где сидела Елизавета Яковлевна... Отец Афанасия кинулся на правый
борт закрепить снасть, и поэтому ему не пришлось первому увидеть огромную, величиною с ярмарочный самовар, рыбью голову.
Судя по голове, размер всей рыбы был сокрушительный, может быть, с двенадцатиместную лодку, или и того больше –
с мостовую опору. Белая спина и могучий плавник, извивавшиеся под водой, казались бесконечными. Рыба чафкнула и
втянула в себя разлетевшийся кулёк весь без остатка. Елизавета Яковлевна вскрикнула и начала рожать Афанасия Пертова…
Через час Елизавета Яковлевна благополучно разродилась и от волнения, и от счастья, и от радости, что всё так разрешилось
предельно скоро, запеленала маленького Афанасия не в белый платок, как планировала, а в новую рыбацкую сеть.
С тех пор всегда при сильном мышечном усилии кожа у Афанасия Пертова на спине и на плечах покрывалась красными
прожилками в форме ровных квадратных сот, точных копий тех узелков, из которых состояла первая в его жизни одежда.
Весь этот тревожный час Иван боялся и подумать, что рыба может просто сожрать все тянучки и спокойно уплыть куда ей
вздумается. Что же тогда делать!? Как держать ответ пред женой? Она-то обещание своё выполнила… Отец Афанасия сыпанул
пару кульков немецких тянучек за борт – понравились ведь они ей первый раз…
Через несколько минут рыба появилась снова, но уже значительно медленнее и спокойнее была она в движениях, как будто
спала. Плавники чуть-чуть трепыхались, едва слышно спинной плавник, огромный, как гребешок великана, прорезал
верхнюю кромку воды, совсем с несвойственной рыбе скоростью он то уходил под воду, то вновь поднимался над водой.
Голова рыбы наполовину поднялась над поверхностью, челюсти разжались, и она вяло, как бы нехотя, принялась втягивать
в себя сладости немецких кондитеров. Движения рыбы стали на глазах замедляться, скорость отступила, дав волю самой
медленной, самой ленивой в Волге рыбе. Реликтовая белуга превратилась в чудовищного размера водную надувную игрушку,
она тратила по десять-пятнадцать минут, чтобы добраться от одной конфеты к другой. Заглотнув одну, рыба медленно,
почти незаметно для глаза, плыла к следующей тянучке, потом дальше; внешне она напоминала трёхобхватное бревно дуба,
с которого содрали кору и которое волей случая обречено плавать в стоячей воде какого-то забытого всеми озера.
Один раз рыбина пристала за тянучкой прямо к самому борту, и глаза Ивана оказались в метре от бездонных, величиной
с яблоко, безучастных глаз белужьей морды. Иван вдруг понял, что рыба просит его о помощи, о том, что он есть тот,
кто избавит её вечно быть рыбой, от вечного скитания в глубинах реки, что он наконец-то тот пришедший, кто дарует
ей вечную свободу… Рыба устала, Рыба заслужила покоя…
Одиннадцать дней так проплавал Иван со своей женой Елизаветой Яковлевной и новорождённым сыном, которого на третий
день после рождения в честь деда родители назвали Афанасием. Малыш чувствовал себя хорошо, Елизавета Яковлевна –
тоже. Она только попросила мужа отодвинуть от неё сладкие немецкие тянучки, на которые теперь, после родов,
не могла смотреть, и заказала вдруг на обед мужу воблу, которой раньше даже духу не переносила...
Несколько раз отец Афанасия пытался уговорить Елизавету Яковлевну бросить рыбу, но жена не хотела и слушать.
«Я своё обещание сдержала – родила тебе сына, сдержи и ты своё, вытащи её на берег и дело с концом». «Легко сказать,
вытащи, проще баржу с зерном стащить с мели», – думал Иван, наблюдая, как слоновая рыбина с медлительностью черепахи
втягивает одну за другой сладкие тянучки.
Сколько ещё отец со женой и грудным сыном бороздили Волгу, Афанасий в своих воспоминаниях не сообщает. Наверно,
долго.
Только вдруг Иван понял, что провизия – сухари и вобла – скоро кончаться и есть кроме воды будет нечего, но страшило
Ивана даже не это: в конце концов, можно есть и сырую рыбу, – пугало Ивана то, что сладкие немецкие тянучки тоже
подходили к концу – осталось не больше пяти фунтов – семь не туго набитых кульков.
«Дня два протянуть можно, – подумал Иван, – а дальше рыба или уйдёт в глубины Волги, или разобьёт лодку». Бить рыбу
багром у Ивана не хватало смелости, да и к тому же раненая рыба наверняка потопит лодку, а тащить её за собой,
обмотав сетью, – дело гиблое: крен будет такой, что никакой ветер не наполнит парус. Вступить в единоборство
с рыбой длиною в телеграфный столб, имея в руках топор, багор и один кривой нож, когда на борту жена и грудной
младенец, Иван посчитал крайне опасным предприятием...
Шёл уже неизвестно какой день. Хмельная рыба, как дворовый пёс, послушно купалась вблизи лодки, втягивая конфетки,
одну за другой; за время путешествия реликтовая белуга сделалась абсолютно ручной. Но это обстоятельство рыбака
не радовало – тянучки в ящике неумолимо подходили к концу. Положение, входившее в разряд отчаянных, заставило
Ивана сделать поступок, который он никогда бы не сделал раньше. Набрав вдруг горсть немецких тянучек в руку,
Иван безжалостно швырнул их себе в рот. Он думал, что они будут твёрже, как леденцы в детстве, что они захрустят
на зубах и чего доброго порежут дёсны, но тянучки оказались мягкими и ласковыми, почти как сдобное тесто.
С детства Иван знал только два вкуса, соли и сахара, но тут был какой-то третий, неизвестный, и сладкий, и солёный,
и почему-то подумалось Ивану, чуть-чуть запретный, оттого и манящий. Жевать конфеты не было надобности, они растворились
на зубах, как застрявший снег весной на заборах. Тёплый кисель забился в жилах, и Иван, как ему показалось, на минутку
задремал.
Когда рыбак проснулся, ящика с тянучками под ногами не было. Иван, испугавшись – уж не рыба ли слизнула весь ящик,
– заглянул за борт и обнаружил, что рыба никуда не ушла и по-прежнему скребётся плавниками о борта лодки. Правда,
движения её стали резче, спинной плавник встал над водой, как парус, уже возвышался: повыше кормы будет. Рыба чаще
стала подныривать под лодку: она явно просила новую порцию лакомства.
Елизавета Яковлевна так и не сказала мужу, что проспал он не пять минут, как ему показалась, а три часа к ряду.
Пока уставший за долгие дни рыбак спал, она, поцеловав мужа в сладкие уста, втянула под полог последний ящик
с конфетами, расплела новую рыбацкую сеть, в которую запеленала маленького Афанасия, и принялась за работу.
Тонким шилом для штопки Елизавета Яковлевна пронзала сладкие тянучки и насаживала их на нить, чуть придавливая,
чтоб не скользили и сидели в посаженном месте. Часа через два получились огромные сладкие бусы, которых хватило
бы опоясать небольшой лесок. Несколько горстей Елизавета Яковлевна бросила за борт, и рыба, проявлявшая недовольство,
сразу стала вести себя тише. Путеводная нить была готова к третьему часу. К тому времени, когда проснулся Иван,
Елизавета Яковлевна уже кормила Афанасия, целуя его в солёный лоб.
«Поднимай, Иван, парус – мы идём домой, – скомандовала Елизавета Яковлевна, – держи к рыбацким лабазам».
