Когда меня второй раз забрали в психиатрическую больницу...…ну вот, Игорь, ты уже смеёшься, а между тем ничего смешного в этом нет, не сомневаюсь, что за те два...…или три месяца там я ни разу не улыбнулся. Хотя я в точности и не знаю, сколько пробыл там в тот раз – может быть всего только десять дней, а может быть, все полгода. Но всё это время каждую ночь я пробирался на лестничную площадку, садился на подоконник и смотрел... нет, электрички было видно из палаты, а из этого окна я даже не знаю что можно было увидеть, ночью из него не было видно ровным счётом ничего. Я смотрел в темноту и каждый раз думал, что когда меня выпустят отсюда, я сразу же, немедленно отправлюсь на котлован. Каждый раз я представлял как подхожу к котловану по Пятой Кирпичной Горке, потом по Журинскому спуску, и через переулок Карьерный Лог...…Но один раз под окном загорелся мусорный ящик, то есть вместо темноты под окном я увидел пылающий мусорный ящик и летящие к небу искры. В это время я услышал, что кто-то обращается ко мне, но не санитар, да санитары и не обращались ко мне, а молча сбрасывали с подоконника и пинками гнали в палату. – Да, да, конечно, – прошептал я машинально. – Что да? Что конечно? – раздался раздражённый голос. Медленно я повернул голову в сторону говорящего и увидел... нет, не Венедикта Ерофеева, тот приходил ко мне совсем при других обстоятельствах, и не в психиатрической больнице, я же рассказывал как. На лестничной площадке были такие ужасно неудобные кресла с откидными сиденьями, соединённые по четыре, совсем как в Клубе Жирокомбината. Там, на этих креслах, сидело несколько человек, но того, кто обратился, или как говорили в романах девятнадцатого века, ко мне отнёсся, я узнал сразу: конечно же, это был Баш-Челик.

– Но послушай, – произнёс я через силу, после амитриптилина снова начинать говорить было очень и очень трудно, – разве ты... тебя же должны держать на цепях.

– На цепях! – воскликнул Баш-Челик – Я понимаю, что ты человек тонкий и впечатлительный, но не до такой же степени! На цепях! Каменный век какой-то!

– Скорее, средневековье, – поправил его тот, что сидел справа, – он же одно время увлекался медиевистикой.

А тот, что сидел слева, расхохотался.

Я подумал, что на шум могут прийти санитары и повернувшись, потихоньку стал пробираться в отделение, Баш-Челик сказал мне что-то вслед, вроде того что неизвестно ещё кого из нас нужно держать на цепях. Тот, который сидел слева, снова расхохотался. Я дошёл до палаты, сквозь разбитое окно было слышно, как идет дождь. – Проклятый старик заколдовал подарки, – объявил со своей койки Букашка. – Серы ему в четыре точки, – пробормотал из угла Володя Подкорытов. – А можно просто: слушать дождь, – прошептал я свою молитву, заклинание своё. Спать было невозможно: Баш-Челик был здесь, совсем рядом. Но я всё-таки задремал – уже под самое утро, пропустил, не посмотрел первую чулымскую электричку и очнулся только когда в палату вошли санитары и, заревев: – Подъём! – перевернули койку с Букашкой.

А после завтрака меня выпустили. Для меня это оказалось так неожиданно, что я вместо того чтобы исполнить давно задуманное – отправиться на котлован, пошёл прямо на вокзал, мне вдруг пришло в голову посмотреть электрички, которые я каждый день видел из больничного окна. На десятом пути как раз стояла Сокурская-через-Инскую электричка. Я несколько раз прошёл от начала до конца состава, пытаясь осмыслить происходящее: неизвестно сколько времени меня держали в дурдоме и потом вдруг совершенно неожиданно выпустили, не дав нормально переодеться, вытолкнули из отделения. А накануне я видел Баш-Челика и даже разговаривал с ним.

Я как раз остановился перед входом в последний вагон и тут снова услышал его голос: – А зимой мы с тобой обязательно пойдем на Далидовича нюхать как пахнет дымом из печных труб.

Баш-Челик стоял в тамбуре и смотрел на меня сверху вниз.

– Ты не задумывался – почему электрички раньше назывались передачами? – спросил я его, глядя на него снизу вверх. Меня действительно всегда занимал этот вопрос. Он не ответил, двери закрылись и электричка отправилась в сторону Разъезда Иня. Вместе с Баш-Челиком. – Значит, его тоже выпустили, – сообразил я, – какой ужас.

Ну ты конечно же понял, Игорь, что всё это мне приснилось: не могли меня вот так просто выпустить из психиатрической больницы; не мог я вместо котлована отправиться смотреть электрички, которые и так с утра до вечера мог наблюдать из палаты; и главное: не могли же они выпустить Баш-Челика!

Я проснулся, первая Чулымская электричка ещё не ушла, дождь всё так и шумел за окном, санитары ещё не приходили, а у моей кровати стоял Баш-Челик.

– Я уже подарил тебе две жизни, – заговорил он, – я подарю тебе и третью, но ответь мне наконец: какое у тебя занятие? Какая у тебя цель в жизни?

После амитриптилина я не всегда помнил как меня зовут, а про цель жизни тем более не задумывался и поэтому ответил первое, что пришло в голову: – Бить пидоров?

– Ха! – усмехнулся Баш-Челик – это тоже очень важно, но главной целью должно быть совсем другое: мы должны смотреть в бездну. Помнишь, как мы с тобой осенью жгли костёр у самого устья Тулы и на нас напал рыбак в красном комбинезоне... или мы на него напали, но ты помнишь, что ты тогда сказал ему...

Он говорил всё громче и громче, на своей койке зашевелился Букашка. – Пожалуйста, говори потише, – попросил я его, – сейчас придут санитары и...

– Чепуха! – возразил Баш-Челик, – разве тебя, заглянувшего в бездну, узнавшего вкус крови и запах смерти, может испугать появление каких-то санитаров? Разве тебя могут испугать вязки, сера в две, в четыре точки?

Он говорил очень громко, почти кричал: – Мы гнали его, этого рыбака в красном комбинезоне, до Бугров по Магнитогорской и потом на улице Красный Восток... Но ты помнишь, что ты сказал ему?

Тут они и появились – санитары, причём двое самых поганых. – Так, – сказал один, – это что тут за концерт по заявкам? Серы захотели, шелуха?

– Вспомни, что ты ему сказал! После того как выбросил его ведро и удочки в Тулу, а рюкзак зашвырнул в кусты! Вспомни, и ты навсегда забудешь, что такое страх! – уже кричал Баш-Челик. – Ты сказал ему: одним...

Тут санитар обхватил Баш-Челика сзади. – Не трогайте его! – попытался остановить его я, – Он всё здесь сожжёт, он превратит вас в пыль. – Это мы тебя превратим в пыль, – ответил мне второй санитар, – мы вас обоих сейчас превратим в пыль. – Смилуйся, Государыня Рыбка! – вдруг пронзительно завопил Букашка. И тут я вскочил на ноги и заревел песню, которую очень боялся в детстве, боялся, наверное, больше всего на свете, но всё равно очень часто слушал её на стареньком проигрывателе, причём пластинку, рассчитанную на семьдесят восемь оборотов, слушал на тридцати трёх: так было страшнее. Словом, я заревел:

У нас теперь зима,

у нас метёт пурга

и голосов совсем не слышно птичьих,

а где-то там вдали

курлычут журавли,

они о Родине, о партии курлычут.

Но потом, несколько лет спустя, на Шамшурина я случайно встретил Володю Подкорытова и он рассказал мне как всё было на самом деле, как это выглядело со стороны: – а потом ты медленно стал подниматься, – рассказывал Володя Подкорытов, – пока крутили твоего друга, ты всё поднимался и всё что-то шептал, шептал. А когда твоего друга скрутили и увели, ты встал и отчётливо произнёс: одним ударом голову срубаю.

Вот и получается, Игорь, что я вспомнил слова, которые сказал несчастному рыбаку, но от страха... от страха я так и не избавился.