Мастерская на Маяковке. Низкий подвал с бетонным потолком. Затопило дерьмом из туалета. Душновато. Да ещё гранитная пыль, так как я рублю из гранита портрет отчима ему на кладбище. Отчим – скрипач. Рондо каприччиозо... Откачал дерьмо. Прокашлялся. 68-й год? 69-й? Голоса и стуки в окно. Розовский, Юра Ряшенцев, Наташа Горбаневская и ещё какие-то незнакомые и полузнакомые. Ю.Р. надевает ушанку на старика из красного дерева, испуганно снимает, извиняется и пихает в рукав тулупчика.

«Наташа, зачем потащила ребёнка на Кр. Площадь? С ума сошла со своей свободой! Сам задыхаюсь. Но ради детей...» Н.Г. возмущается, что-то доказывает. Никак не прокашляюсь. Розовский что-то хрипит убедительное, но тоже слегка задыхается. Все похрипывают, достают вино. Ещё стуки. Кто-то приходит незадохнувшийся, сообщает, что я еду в Румынию с группой художников. Общаться. Во Францию уже не пустили, как невыездного, а в Румынию можно. Пока.

Бухарест в кольце гор, зажатый. Дикий смог от маленьких румынских автомобильчиков, выхлопам деваться некуда. Задыхаюсь совершенно.

Подвал румына-художника, почти аналогичный моему, тот же бетонный нависший потолок. Тарелки расписные. Бутылки с румынским вином, нерасписные. Задыхаюсь чуть поменьше, но память ускользает. Стуки в окно – кто-то из наших: «Хватит пить! Отъезжаем в Сибиу». Сибиу. Дышу немножко свободнее, т. к. ближе к горам. Предгорье. Царство сына Чаушеску, такого же негодяя, как папа, даже ещё похлеще. В горы, говорят, едем. Ещё немного румынского вина. Автобус с Бармалеем на облупившемся боку. Художница Женя Тавьева рядом со мной на переднем сиденье. Мокрый платок кладёт на губы зачем-то. Наверно, чтоб не задохнулся. Кашляю. Платок – в гранитной пыли пополам с румынским смогом.

Дальше – горы. Горные цыгане в отельчиках, прилепившихся к склонам. С войны туда не ступала нога советского человека. Но тогда были солдаты. Бедные Балканы! Как же они без советского человека? Вот он я, наконец! Прокашлялся. Спасибо, Женя! Совсем не задыхаюсь. Пьём румынское вино в ресторанчике. Цыганки тащат танцевать между столиков, наливают, наливают... Никто не задыхается. Плевать им на всех чаушеск! Похоже, что и не знают – кто такие.

Высоко. Но не очень. Хочется ещё выше. Партизанский поход в горы. Женя, я, какой-то крутой полуграфик. Никакой дивизии «Эдельвейс». Вообще никого. Одни Балканы. Помню, на Памире задыхался. Три недели, пока привык. Потом – ничего. Только понос кровавый, но и это прошло. 5000м. С хвостиком. Хвостик доконал. Фототеодолитная группа. Кварцевые рудники. Горные голубоглазые таджики. Дышали легко, но быстро умирали...

Вот они, Балканы!.. Но кто-то притащился за нами. Тащит вниз: «Вы с ума сошли! Задохнётесь!» Нет, тут-то, как раз, не задохнёмся. Я альпинист, варёна мать! Ладно. Мы уже в отельчике. Горные цыгане счастливее горных таджиков. Правда, Женя? Балканы... Балконы... Бакланы... Роза Багланова...

Проспись! Завтра – вниз. Не хочу! Вон, какие миленькие две французские девушки с рюкзачками и крохотными палатками. Как они автостопом сюда добрались? Я – единственный из всех франкоговорящий, заболтался напрочь: «Ля либерте... Мы тоже... Да!.. С детьми... На площадь... С Марсельезой... Долой!.. Вив ля Франс!..» Пригласили путешествовать с ними. Двух палаток хватит на троих. Даже – одной. Раскованы. Как Балканы. Но тащат вниз. Спасибо, Женя... настороженя... Тюрьма у чаушеск, наверное ещё непригляднее и душней нашей...

Москва. Портвейн пополам с румынским. Спасибо, товарищи! За Балканы! – Напишите, Иогансон, отчёт о поездке в “Московский Художник”. – Неужели я? Да, конечно. Спасибо, Пётр Орангович... Нет, спасибо, Пётр Орангович. Заявление? Нет, пока не готов. Это большая ответственность... Членом... Готовлюсь... Да, конечно! Мне бы - во Францию... Да, знаю, конечно, проверка...

– Вы хорошо себя вели, не сбежали. Или вы ещё там, на Балканах?..

– Пожалуй...