Когда звери выбрались из ковчега на сушу, они сразу же оказались предоставленными сами себе и принялись плодиться и размножаться, как, собственно, им и было предписано свыше. С растениями оказалось сложнее, поскольку сами они на землю сойти не могли и, следовательно, нуждались в квалифицированной посторонней помощи. Очевидно, Ной со своими домочадцами помог несчастной флоре добраться до обетованной земли, где эта самая флора также оказалась предоставленной самой себе (и всяческой травоядной фауне) со всеми изложенными выше последствиями.

Постепенно растения и животные не просто размножились – это было бы ещё полбеды – но произвели на свет огромное количество новых видов, подвидов и тому подобного.

Выйдя из-под божественного контроля, животный и растительный миры образовали в совокупности истинный Бедлам (в прямом смысле этого слова), описание пёстрого состава которого составляет единственную ценность средневековых бестиариев.

Впрочем, едва ли их составители испытывали постмодернистскую иронию слепого библиотекаря; их реакцией на многообразие и текучесть природного мира должен был быть, скорее, шок, плавно переходящий в ступор перед неописуемым богатством божественной фантазии.

Короче, необходимо было навести порядок во всей этой куче несуразностей. Подобрать эффективную стратегию удалось далеко не сразу. Лишь в затхлом воздухе Европы XVIII века материализовалась идея Всеобщей Науки о Порядке Вещей (Матезис Универсалис). Всё, что происходило после этого, прекрасно описал в ряде своих работ Мишель Фуко: учёные увлеклись составлением таксономий, представлявших собой своеобразные генетические линии животных и растений. Индивидуальное животное и растение как бы исчезли, став организмом, относящимся к определённому типу, классу, отряду, семейству, роду и виду.

Так со свободой было покончено, причём благодарны флора и фауна должны быть за это именно Карлу Линнею (и не только они, но также минералы и даже запахи). Материально идеи таксономии воплотились в структурах музея и тюрьмы, в которых каждый из включенных экспонатов отныне представляет собой лишь частный случай (вид) некоей более обширной общности.

В ХХ веке борьба как за систему, так и против неё продолжилась с новой силой. Животные и растения нашли-таки способ избежать таксономической тюрьмы посредством мутации. Куда, в какую из многочисленных клеток засадить мутанта, представляющего из себя подлинную индивидуальность? Преступники также нашли способ избежать стандартизации. По-видимому, массовое появление маньяков в ХХ веке было ответом на ущемление индивидуальности, как преступника, так и его преступления. Исходя из значительного ряда следственных материалов, которыми нас изобильно снабжает телевидение, можно сделать вывод о том, что помимо его страсти маньяка заботит оригинальность, разработка собственного неповторимого почерка. Маньяк не желает быть подчинённым системе видом: в лучшем случае он хочет служить началом нового типа, быть несравнимым ни с кем, но открыть возможность для сравнения с собой. Например, создать тип чикатиллоподобных.

Вообще, судьба таксономии в ХХ веке трагична. Отдельные принципы её ещё пытались использовать ведомые Леви-Строссом структуралисты, вслед за чем постструктуралисты, как водится, довели и без того хлипкое предприятие до полного абсурда.

Постмодернисты, в свою очередь, взорвали музей, превратив его в помойку, в хаосе которой экспонаты и ярлыки оказались случайным образом перемешанными. Погружение в стихию мусорной кучи стало отныне восприниматься эрзацем той самой первобытной свободы, что когда-то обрели животные и растения, впервые сойдя на берег.