Жан-Луи Труази в своих «Парижских выставках» рассказывает о любопытном произведении малоизвестного дадаиста из Испании.
Пышность фамилии заставляет заподозрить псевдоним, отсылка к дворянскому титулу – низкое происхождение. Тем не менее,
в Париже того времени – даже в артистических компаниях, недолюбливавших дворянские титулы – он представляется как Рауль
де Монарро ди Хуна. Но интересно даже не происхождение и не дальнейшая судьба этого почти опереточного персонажа, а то,
что в обстоятельнейшем труде Труази он упоминается всего однажды: когда в компании с де Кирико и Тзарой он принимает
участие в нашумевшей выставке в Салоне.
Творение ди Хуны представляло собой голую гуттаперчевую куклу в рост человека, с преувеличенными признаками женского пола,
густо размалёванную дешёвой косметикой. Кукла, у которой были отрезаны рука и нога (соответственно, по подробному описанию
Труази, правая и левая), сидела в инвалидном кресле-каталке. Отсутствующие члены были аккуратно заменены настоящими
ортопедическими протезами лучших парижских производителей. Кроме того, на кукле были надеты огромный пышный парик и
роговые очки с линзами необычайной силы; в рот была вставлена сияющая искусственная челюсть.
Эта «скульптура» называлась Апология протеза. Скандальная сама по себе, она навряд ли смогла бы заинтересовать меня, даже
у Труази, поскольку непосредственно за упоминанием «искалеченной шлюхи» (как отзывались об этом objet d’art французские
газеты того времени, не усмотревшие того глубинного смысла, который, видимо, вкладывался автором в этот образ) начинаются
главы, посвящённые Тцаре и его эскападам – в сухой академический стиль Труази невольно вкрадывается восхищение «безумным
румыном», и эти главы заслуженно считаются лучшими в его книге. Заинтересовало меня скорее другое – я просматривал книгу
наспех, в поисках отсылки к одному из малоизвестных манифестов дадаизма, и само описание «Апологии протеза» не запечатлелось
у меня в памяти.
Воспоминание о нём вернулось ко мне позже, вечером, когда привычно, не замечая того, я наносил зубную пасту на щётку и вдруг
взглянул в зеркало. Почему вдруг я вспомнил пассаж Труази, я вряд ли смогу сказать. Скорее всего, именно необходимость
привнесения чужеродного предмета в естественный круговорот человеческой жизни вдруг выделила из опыта всего этого дня те
два противоестественно поставленные рядом слова: «апология» и «протез». Протез, в котором, при ближайшем рассмотрении,
очевидны логико-риторические корни.
В самом деле, подумалось мне тогда – кощунственная, доселе не оцененная мной полностью мысль – не является ли сам акт творения
человека Богом актом придания своей божественной сущности механических «протуберанцев», подпорок, костылей? Жалкий и
величественный образ больного, ковыляющего на костылях Бога встречался мне лишь единожды, в трагедии «Прометей» крайне
неровного английского стихотворца XVIII века Дэниэла Уитсона:
May all God’s Might crutch on along the Sky
To make the Man a pinch of Dust again
By Dawn...1
Человек же, созданный по образу и подобию, отнял у Бога костыли. Но не только костыли: под таким углом зрения вся история
нынешней, механистически «ковыляющей небосводом» цивилизации является по сути своей историей Протеза. И тогда скульптура
ди Хуны действительно представляет собой венец творения – a посетители выставки, журналисты, сам Труази не заметили
беспомощного взгляда живых глаз из-под длинных накладных ресниц.
1 (...пусть небосводом ковыляет мощь Господняя,/ чтоб сделать человека /К утру щепоткой праха – пер. С. Первенцева)
