4/09-1947. Всю ночь снился олень. Большой, красивый, он бегал вокруг меня, и я чувствовал приближение его разгорячённого сильного тела. Порой его чёрные дрожащие ноздри были совсем рядом с моим лицом, и запах этого прекрасного животного входил в меня с бодрящим воздухом леса. Его большие тяжёлые рога глухо постукивали, когда он резко опрокидывал голову, обдавая меня брызгами холодной росы.

На следующий день, проходя мимо его комнаты, я увидел, что дверь приоткрыта, сердце моё учащённо забилось, и я бесслышно скользнул вовнутрь. Комната дяди Жоры была совершенно пуста, если не считать жалких обломков мебели и разбросанного по полу мусора. Всё во мне пронзительно сжалось.

Как любил я раньше переступать этот порог! А теперь убогие голые стены. Там, где в торце комнаты стоял массивный резной шкаф на стене краснел обрывок старых обоев. Я подошёл, протёр пыль и стал внимательно их рассматривать: видимо когда-то это была дорогая и красивая обивка. Они были сделаны то ли из шёлка, то ли из какой-то специальной бумаги. Теперь это было сплошь покрыто пятнами и плесенью, но кое-где ещё сохранился прежний цвет, словно на стене выступили алые капельки крови. Тускло пробивались золотые линии рисунка: изображение сидящего оленя с ветвистыми рогами и дерево с густой кроной. Среди мусора я нашёл несколько поцарапанных и затоптанных фотографий, одна из них была наклеена на плотный кусок картона с золотым обрезом. Картон был окрашен в синий цвет, на самой фотографии был изображён юноша в маске, возлежащий на старинной кушетке. Синий цвет подкладки был притягательно глубок, словно содержал какую-то забытую тайну. Эту фотографию мне удалось сохранить, несмотря на все тяготы последующей жизни.

20/09-1950. Сегодня утром, когда я выходил из метро, и косые тени вперемежку с жёлтыми полосами солнца бежали по толпе людей, спешивших на работу, мне с особенной ясностью показалось, как велик и прекрасен мир деревьев и как быстротечна и ничтожна эта толпа.

Огромные тополя стояли, переливаясь всеми оттенками золота в холодном утреннем воздухе, а люди внизу съёжившись толкались, спешили, пропитанные спёртым воздухом подземелья и своими собственными маленькими гадкими запахами.

02/10-1950. Тоска, какая тоска уже три дня. Еле-еле отсиживаю на службе, плетусь домой, и там, в моём укрытии, тоже нет спасения от этой постоянной тоски, которая как зубная боль сводит меня с ума. Ночью я обкладываю голову самыми любимыми дощечками и это кое-как помогает, но сна почти нет.

11/12-1950. На основе специальных наблюдений, предпринятых мной в последнее время, я полностью убедился в том, что внутреннее моё строение совершенно иное, чем у остальных людей. Прежде всего, всё пространство моей черепной коробки занимает особое дерево, ветви которого произрастают в остальные области моей головы, т.е. в глаза, уши, носовую полость, нёбо и т.д. Эти ветви корректируют мои органы чувств, настраивая их особым образом. Что придаёт мне дополнительную по отношению к другим людям чувствительность. Короче говоря, мой глаз видит больше, ухо слышит лучше, нос работает тоньше, а гортань воспринимает глубже, чем у многих, многих других.

От этого у меня часто возникает, так сказать, перегрев мозга, я быстро утомляюсь и часто болею. Кроме того моё внутреннее дерево воспринимает волны пространства, которые незаметны даже мне. Они действуют на него самым пагубным образом, вызывая частичный, а в иных случаях даже полный распад этой сокровенной части моего организма. Дерево восстановимо сверхусилием воли, если конечно не слишком поздно...

12/10-1951. Две иконы уже стоят у меня. Внешне они почти не отличаются от защитной обшивки кабинета. И если кто чужой их увидит, он никогда не поймёт, что это иконы. Вечером я каждой молюсь по 15 минут. А всего их будет 6 штук, итого моя вечерняя молитва должна длиться полтора часа.

11/08-1954. Набалдашник от трости дяди Жоры, как главный предмет моей жизни, я установил над шестью иконами в кабинете. К нему я обычно обращаюсь после окончания всех молитв. Кроме того, у меня вошло в привычку перед началом крепко перетягивать всё своё тело кожаными ремнями. Это обеспечивает при соблюдении правильного дыхания необходимый приток кровообращения, что очень важно. Теперь часто по мере молитвы я перемещаю набалдашник к своему центру, засовывая его то под один, то под другой ремешок. Причём вырезанное на нём изображение Буратины, обхватившего головку члена, обязательно должно быть обращено в сторону семяизвержения. В момент просветления я понял «загадку Буратины». Когда-то он буквально вылез из рукояти трости, как в руках папы Карло вылез из полена. И мне долго было непонятно, как всё это получилось. Когда дядя Жора приходил ко мне, он говорил об этом как-то невнятно.