То есть это можно назвать «историей бутерброда». То что мы имеем сейчас в виде бутерброда – кусок хлеба с куском мяса или котлетой – это компромисс между Каином и Авелем. Это фактически уравнение двух типов жертвоприношений – ведь в традиционном обществе любой приём пищи начинается с жертвоприношения. То же самое отражено в кулинарной лексике. Вот каравай к примеру – это то же самое, он от слова корова.

У ариев корова – это же был тотем. Если, скажем, монголы на баране жили, индейцы на бизоне, арии жили на корове. Именно поэтому в итоге – как отрыжка – в индуизме корова стала священным животным, которое нельзя убивать. А в ведийское время как раз убивали, коров приносили в жертву, и вся основная пища была с этим связана. И каравай – жертвенный хлеб – носит название коровы, другого объяснения тут нет. И сам факт, что в русской деревне, скажем, ещё в начале XX века, всегда когда за стол садились, разрезать хлеб должен был только хозяин семьи. И резал хлеб он так, как режут шею животному – к себе. Это тянется тысячелетия – хотя первоначальное значение обряда забыто. Ведь тотем, божество всегда съедали. Племя, для того чтобы укрепить связь с прародителем, должно было его периодически съедать. Хотя тотем был под запретом в течение года, в какие-то определённые дни тотемное животное убивали. Так айны убивали медведя в праздник – держали в клетке, а потом съедали. С китами то же самое – у северных народов. И даже человеческие жертвы в кулинарии проглядывают. Ну, скажем, австрийское печенье в виде головы Моцарта. Всё оттуда идёт – его съесть надо, Моцарта, чтобы с ним породниться. Он божество определённое, гений места – и его надо съесть в виде булочки, печенья, чтобы с ним контакт установить.

Второй сюжет связан с детством. Известно, что Э. Геккель в 1866 году сформулировал гипотезу, что онтогенез повторяет филогенез^*.

Геккель верно подметил, что в ранней стадии формирования зародыша все эти жабры, плавники, хвостики – всё это есть... Ну ладно, морфологические вещи оставим биологам, а вот что касается формирования психики, поведенческих вещей – тут достаточно понаблюдать за детьми на детской площадке.

Заметно, что очень рано происходит дивергенция мужских и женских игр. Начиная лет с пяти, когда человек уже вполне самостоятелен физически, девочки всё время забираются на железные конструкции и на деревья. А мальчики – у них наоборот все игры поискового характера, они всегда на земле, в экспедициях: в соседний двор, на какую-нибудь свалку...

А ведь это фактически модель условий существования самого раннего человеческого стада, когда пищи рядом не хватало, и мужчины совершали дальние походы по земле, а женщины с детёнышами сидели на деревьях.

То есть была такая фаза в развитии человека, когда наземный и древесный образы жизни совмещались, причём эти образы делились пополам между мужчинами и женщинами. И у женщин это осталось, и сохраняется сейчас вплоть до старшего подросткового возраста, до 13–15 лет. То же самое – качели. Ведь качели – это просто лианы. И если понаблюдать, то убедишься, что мальчика старше пяти лет на качелях практически не увидишь – не интересно ему это. А девочки постоянно раскачиваются – это просто их обезьянье прошлое. И эта поведенческая дивергенция выразилась в дивергенции морфологической – отношение длины голени к длине бедра у женщин несколько меньше чем у мужчин. Раз древним мужчинам приходилось много ходить, и шаг должен был быть шире, то естественный отбор на протяжении сотен тысяч лет привёл к относительному росту длины голени у мужчин. У женщин же такого отбора не происходило. И высокие каблуки для нынешних женщин – лишь попытка компенсации.

И третий сюжет – про футбол и прочие подобные игры, которые изначально не что иное, как загонные игры, определённого рода тренировки. Разумеется, они никогда не были спортом в архаичном обществе, там они имели магическое назначение. И забитый гол означал забитое животное, а значит сытость для всего племени. Поэтому и тогда «спортсменов» на руках носили – ведь они могли магически предвосхитить результат охоты. И тем самым они ковали благополучие племени. Сам снаряд – например мяч – изображает животное. Первоначально он и делался из шкуры, внутрь которой что-то набивалось: кора деревьев, трава... И вот для сравнения: у кочевых народов, где не так актуальна беготня, там то же самое делают – но на конях. А в Индии – поло на слонах. И так далее.

Неслучайно и наличие двух команд игроков – благодаря их соревнованию неподвижный предмет приобретает искусственную автономность и может двигаться. И помимо магии тут важна коммуникация – ведь очень важно было вырабатывать навыки совместных действий при загонной охоте. Этим архаичным охотничьим происхождением игр с мячом и объясняются те иррациональные страсти, что обуревают болельщиков – современных мужчин, возвращая их на время к первобытному состоянию. И полное равнодушие к этим играм подавляющего большинства женщин – охотничья деятельность не была уделом слабой половины человечества.

Лучших игроков в мяч поставляют Латинская Америка и Африка. Культуры населяющих эти материки этносов, являясь потенциально равноценными европейским, de facto остаются более архаичными. В силу этого игры в мяч продолжают сохранять здесь (хоть и в «снятом» виде) свою магическую составляющую. Эти игры здесь по-прежнему глубоко «встроены» в самую ткань жизни, выступают её постоянно представленной и неотъемлемой частью, что и приносит всем нам известные результаты.

То же можно сказать о рисовании и – шире – о художественных ремёслах, например, у малых народов Севера – четвёртый сюжет нашего рассказа. Там практически каждый мужчина в магических целях всю свою жизнь рисует, вырезает из кости и так далее. И, соответственно, является мастером в этой деятельности (постоянное упражнение дорогого стоит) – с поправкой лишь на отпущенное дарование.

В то время как у европейцев уже со старшего школьного возраста, скажем, рисование остаётся уделом единиц (первобытная фаза в онтогенезе здесь исчерпывается уже к окончанию школьного возраста – вспомним гипотезу Геккеля). Эти единицы и пополняют затем, главным образом, цех профессиональных художников.