Если вообразить Москву огромной головой, в настоящий момент заключённой в аморфный овал кольцевой дороги, то при недолгом рассуждении выяснится: москвоголова лежит на карте в профиль. Лицом она обёрнута на запад, затылком на восток.

Её анизотропия очевидна: парадные, лицевые, проникнутые пространством, «смотрящие» районы расступаются в ней от Кремля в сторону запада. Напротив, «зажмуренные», словно сами в себе находящиеся, открытые одному только внутреннему зрению столичные места большей частью скапливаются на востоке, на затылке москвоголовы.

Нетрудно найти этому последовательное историческое объяснение. Изначально, будучи ростовской провинцией, Москва была подвержена внешнему влиянию; внешние векторы дёргали и щипали её зыбкое тело, отчего её священный контур то и дело искажался. В Средневековье, воцарившись в русской бездне, оборонив себя более или менее от соседей, она зажила «идеально», вне досаждающего ей пространства – сакральной гулкой сферой. Пётр Великий постарался её разбудить, поместив магнит новой столицы на северо-западе, в Петербурге – тут-то и начала разворачиваться лицом влево огромная москвоголова.

После возвращения столицы в Москву этот процесс продолжился: на западе разместились знаменитые цековские дачи... Туда, на запад, потянулись широкие проспекты, площади в западной части города раздвинули плечи. И в целом: царелюбивая столица обернула глаза влево. Как будто её потянули за нос – она легла на карте в профиль. Соответственно, на всём протяжении этого процесса, на востоке Москвы круглился и наливался тяжестью большой столичный затылок. Но был ещё один, важнейший сюжет, который точно вписался в эту «анатомическую» эпопею.

Это сюжет 1812 года – Отечественной войны, московского пожара и всей тогдашней переворачивающей русское сознание ментальной катастрофы. Тогда решительным образом свет вошёл в московские пределы – с запада. Это было формообразующее вторжение. Враг пришёл с той стороны, ему навстречу Москва обернулась лицом, что было во всяком смысле закономерно.

Тут является Толстой, его проницающие время интуиции и (весьма и весьма субъективные) пространственные предпочтения.

Я давно хотел поместить на карту округмосковские сцены «Войны и мира»... Вот пример, как будто неприметный, несознаваемый самим Толстым как некая демонстрация, но оттого тем более показательный. Эпизод с участием Пьера Безухова и Жюли Карагиной. Эти двое составляют для него контрастную пару: герой-плюс и героиня-минус. И вот в пиковый «бородинский» момент истории Толстой рассылает их из Москвы в диаметрально противоположные географические стороны.

Август 1812 года, французы на пороге Москвы. Они уже в Вязьме. Градоначальник Ростопчин обещает, что Наполеона в столице не будет. Это означает для её жителей: точно — будет. Наполеон придёт в Москву.

Что делать? Куда ехать? Пространство обратилось в хаос, карта отменена, разговоры только об этом, Жюли в некоей московской гостиной сидит на диване, щиплет корпию и сплетничает. Пьер слушает её и мается, сознавая, насколько её речь и мысли направлены не в ту сторону. Здесь уже ясно, насколько важны направления чувств в глазах Толстого, насколько они существеннее прямых географических указаний. После разговора в гостиной герои разъезжаются в противоположные стороны мира (войны).

Пьер идёт на запад, навстречу Наполеону на Бородинское поле, Жюли бежит в Нижний Новгород, на восток. За затылок Москве, в тень Москвы. Там, под Арзамасом, находятся имения Жюли, на которые она, «царица подземного царства», заманивает женихов.

Запад в этой картине чувств разворачивается героическим образом... «Полководцем» Толстым, с юга на запад, из-под Тулы под Смоленск переброшена Ясная Поляна. Она уже не имение, но форпост, на котором готовы погибнуть лучшие русские люди, в данном случае князья Болконские. Они и погибают, отец и сын: погибают за Москву. Туда же отправляется Пьер: там, на Бородинском пределе всё плюс, всё свет.

Иная картина на востоке: там всё минус и провал. Туда бежит Жюли. Чтобы не было сомнения в характере её движения, Толстой цепляет ей на юбку безымянного (беспринципного) офицера-ополченца, которому, по идее, положено идти с Пьером на битву, а он бежит от неё. Да, это бегство, трусость, духовное предательство и погибель.

Погибель арзамасская. Тут как раз возникает вопрос о заведомом, подкожном отторжении Толстым этих восточных замосковских мест. Для Толстого и Москвы восточное направление дискомфортно. Причины разные, чувство одно: плохо скрываемая неприязнь, желание отвернуться, забыть о Замосковье. Замосковье — исторический термин, известный с XVI века. В нём скрыто слышен поворот московской головы: что-то для неё «спереди», что-то «сзади». Восток — сзади.

Ещё один малый (незаметный, показательный) пример — Обираловка. Одна из первых станций по пути из Москвы на восток. Теперь это город Железнодорожный; только музей в нём помнит о прежней Обираловке.

Эту станцию Толстой увидел впервые в конце августа 1869 года. Она неприятно его поразила. Железнодорожный путь, недавно проведённый, шёл по глухой сосновой просеке среди торфяных болот. Окрестные места ещё не зажили после дорожной стройки, они были ободрано голы; такое не могло понравиться Толстому. Он запомнил израненную Обираловку.

Спустя несколько лет, дописывая «Анну Каренину», он именно здесь устраивает сцену самоубийства героини. В Обираловке Анна бросается под поезд. Не по дороге в Питер, также неприятной для автора, где казнь Анны более подошла бы по сюжету, но здесь, на востоке, где Толстой наблюдал жестокое ранение природы, разъятие цивилизацией исходного тела бытия. Это его авторское ощущение, отторжение, отрицание непреодолимо, как будто в затылок ему с востока дует ледяным. Или так сказался его переезд в Казань, в ноябре 1841-го года, когда мальчик Толстой был жестокою судьбой (смерть тётки) надолго отторгнут от Москвы? Заброшен за затылок, в теневую сторону карты.

Толстой страшился тени от московской головы, языческого не-пространства, которое вместе с глухими лесами подходило к Москве с востока. Им владел особый метагеографический страх, общий для Толстого и Москвы, а значит, в той или иной степени вмененный всем нам, читателям и почитателям Толстого.

Примеров того, как сказывался этот московско-толстовский страх, как он менял нашу воображаемую карту, рисуя на ней «лицо» и «затылок», предостаточно.

Нижнего Новгорода почти не видно на воображаемой нами карте 1812-го года. Несомненно, отчасти это следствие толстовского пересочинения истории и географии.

Удивительная (ментальная) асимметрия — и несправедливость. Нижегородская эвакуация есть важнейшая часть истории той войны. Половина населения, государственный архив, кремлёвские сокровища, Университет: всё в кратчайшие сроки было перевезено из Москвы в Нижний. Что-то барками по Оке, что-то через Владимир, прямым ходом. Это был организационный подвиг.

Для Толстого он был незаметен, оттого хотя бы, что его организовал пресловутый Ростопчин. Но Ростопчин у Толстого не может совершать подвигов, он только может суетиться, мешать Кутузову, выпускать нелепые афишки и пороть французских поваров. Стало быть, успешной эвакуации Москвы на восток не было.

Нижний спас половину Москвы, московский университет работал в нём два года, Карамзин налаживал в нём общественную жизнь – Толстой не смотрит в эту сторону, оттого, что с той стороны у него нет глаз, там его затылок и замосковская тень.

И мы, – вот фокус сознания! – трудно и неохотно оглядываемся в эту восточную историю 12-го года. Мы почти не знаем её, – не только специалисты историки, но народ, который всё знает о Бородине и ничего о Нижнем Новгороде 1812-го года.

Толстой не велит...

Толстовское слово с неохотой движется в ту сторону. Оттого, что – «затылок». В ту сторону не повёрнуты московско-толстовские глаза.

Здесь важно то, что не Толстой навязал Москве этот «одушевлённый» анизотропный код. Он вписывается в уже имеющийся ментальный закон. Русское сознание, не вполне дружное с «немецким» жёстко градуированным пространством, издавна заменяет его на пространство чувств. В результате наша карта оживает. Толстой своим великим сочинением добавляет ей пластики.

Посреди неё возрастает огромная «человеческая» голова. Отсюда — «затылок», общий у Москвы и Толстого.