Александр ГРАБАРЬ

ГЕРМАНИЯ

Зима. Вот Брейгель, торжествуя, 
на дровнях обновляет путь       
в далекую Одну Шестую,          
такую вовсе не простую,         
где так и тянет заглянуть       
в трактирчик местного барокко   
и, взяв сосисок и пивка,        
взирать из русского далека      
на затхлый Запад свысока.

Зима. Луна как знак почета      
вверху готических руин,         
то где-то заскрипят ворота,     
то где-то зазвенит кувшин.      
Трамвайчик катит безнадежно     
ввиду неоновых орбит,           
и Брадненбургская таможня       
на страже Родины стоит.

Зима. Германия под снегом       
напоминает мне Москву,          
все равно перед звездным небом, 
и с первой встречи на мосту,    
и до последней на вокзале,      
пока еще тянулась нить,         
мы так друг другу не сказали... 
да и не стоит говорить.

Зима. Европа на ладони          
у косоглазого стрелка,          
не будет трещины в бетоне -     
не дрогнет желтая рука.         
Не нам бояться злых скитальцев  
на длинношеих скакунах!         
Пусть Рейн сочится между пальцев  
и замки сыплются в кулак.

Зима, разверзнув немоту,           
как в первый раз, чужой, тяжелый   
язык, проснувшийся во рту,         
вращает голые глаголы.             
он вырваться желает прочь          
за рамки прозы и протеза,          
и тихо отступает ночь              
во имя мира и прогресса.

Зима. О, тайнопись души,        
значки, как птицы над собором,  
опровергая рубежи,              
ложатся простеньким узором.     
А вдруг одна из этих птиц,      
узрев Германию с изнанки,       
нарушив множество границ,       
найдет твой домик на Таганке.

Зима. Такая же зима,            
как там, ну может быть теплее.  
Здесь так же долго ждут письма  
и также насморком болеют:       
так, носовой достав платок,     
мне перешедший по наследству,   
я совершаю марш-бросок          
в свое безвизовое детство.

Зима. В старинный чемодан       
под платье маскирую память,     
но не шагнуть назад в туман     
и ничего там не исправить.      
махнем последний раз рукой      
кремлевским звездочкам со вздохом,  
пока есть воля и покой,             
нам и без счастья жить не плохо.

Зима. Ползет уныло ртуть            
все ниже от ноля и ниже,            
И Брейгель обновляет путь           
уже в каком-нибудь Париже.          
Гоняет мысли на ветру               
(но без особого размаха),           
И даже Шварцвальд поутру           
похож на шапку Мономаха.

Зима. Такая красота,                
что хочется закрыть окошко,         
но снег белеет неспроста            
и тает только понарошку,            
он сокращает наш разрыв,            
грозит вернуться, повториться,      
храня старинный негатив             
далекой северной столицы.

Зима. Дома утеплены,                
цвета, движения не резки,           
и в ожидании весны                  
удобней думать по-немецки,          
уж так уж здесь заведено -          
болтать на  порченой латыни,        
надеть носки, закрыть окно,         
забыться тяжким на перине.

Зима. Из камня и стекла             
(с печными трубами, конечно,)       
Германия не так мала,               
чтоб показаться бесконечной.        
Она, быть может, встретив нас,      
так и останется перроном,           
и, запивая Швепсом Шнапс,           
я чувствую себя шпионом.

Зима. Еще одна зима,                
прозрачный снег лежит устало,       
как будто в дряхлом синема          
ты смотришь фильму без начала:      
какой-то карточный пейзаж,          
все есть, но скромно, понемножку,  
сидит никчемный персонаж,           
как в зеркало, глядясь в окошко.

Зима. Мороз бьет наугад,            
размыло над собором стаю,           
по кладбищу имен и дат              
иду, следов не оставляя.            
На то и снег, чтобы хранить         
следы, оставленные мною,            
на то и снег, чтоб заносить         
их тут же новой белизною.

22 февраля. Кельн