Александр ГРАБАРЬ
ГЕРМАНИЯ
Зима. Вот Брейгель, торжествуя,
на дровнях обновляет путь
в далекую Одну Шестую,
такую вовсе не простую,
где так и тянет заглянуть
в трактирчик местного барокко
и, взяв сосисок и пивка,
взирать из русского далека
на затхлый Запад свысока.
Зима. Луна как знак почета
вверху готических руин,
то где-то заскрипят ворота,
то где-то зазвенит кувшин.
Трамвайчик катит безнадежно
ввиду неоновых орбит,
и Брадненбургская таможня
на страже Родины стоит.
Зима. Германия под снегом
напоминает мне Москву,
все равно перед звездным небом,
и с первой встречи на мосту,
и до последней на вокзале,
пока еще тянулась нить,
мы так друг другу не сказали...
да и не стоит говорить.
Зима. Европа на ладони
у косоглазого стрелка,
не будет трещины в бетоне -
не дрогнет желтая рука.
Не нам бояться злых скитальцев
на длинношеих скакунах!
Пусть Рейн сочится между пальцев
и замки сыплются в кулак.
Зима, разверзнув немоту,
как в первый раз, чужой, тяжелый
язык, проснувшийся во рту,
вращает голые глаголы.
он вырваться желает прочь
за рамки прозы и протеза,
и тихо отступает ночь
во имя мира и прогресса.
Зима. О, тайнопись души,
значки, как птицы над собором,
опровергая рубежи,
ложатся простеньким узором.
А вдруг одна из этих птиц,
узрев Германию с изнанки,
нарушив множество границ,
найдет твой домик на Таганке.
Зима. Такая же зима,
как там, ну может быть теплее.
Здесь так же долго ждут письма
и также насморком болеют:
так, носовой достав платок,
мне перешедший по наследству,
я совершаю марш-бросок
в свое безвизовое детство.
Зима. В старинный чемодан
под платье маскирую память,
но не шагнуть назад в туман
и ничего там не исправить.
махнем последний раз рукой
кремлевским звездочкам со вздохом,
пока есть воля и покой,
нам и без счастья жить не плохо.
Зима. Ползет уныло ртуть
все ниже от ноля и ниже,
И Брейгель обновляет путь
уже в каком-нибудь Париже.
Гоняет мысли на ветру
(но без особого размаха),
И даже Шварцвальд поутру
похож на шапку Мономаха.
Зима. Такая красота,
что хочется закрыть окошко,
но снег белеет неспроста
и тает только понарошку,
он сокращает наш разрыв,
грозит вернуться, повториться,
храня старинный негатив
далекой северной столицы.
Зима. Дома утеплены,
цвета, движения не резки,
и в ожидании весны
удобней думать по-немецки,
уж так уж здесь заведено -
болтать на порченой латыни,
надеть носки, закрыть окно,
забыться тяжким на перине.
Зима. Из камня и стекла
(с печными трубами, конечно,)
Германия не так мала,
чтоб показаться бесконечной.
Она, быть может, встретив нас,
так и останется перроном,
и, запивая Швепсом Шнапс,
я чувствую себя шпионом.
Зима. Еще одна зима,
прозрачный снег лежит устало,
как будто в дряхлом синема
ты смотришь фильму без начала:
какой-то карточный пейзаж,
все есть, но скромно, понемножку,
сидит никчемный персонаж,
как в зеркало, глядясь в окошко.
Зима. Мороз бьет наугад,
размыло над собором стаю,
по кладбищу имен и дат
иду, следов не оставляя.
На то и снег, чтобы хранить
следы, оставленные мною,
на то и снег, чтоб заносить
их тут же новой белизною.
22 февраля. Кельн