Михаил ПОГАРСКИЙ

МЕТАМОРФОЗЫ НОРМЫ

повесть, мощенная ритмом

Бордюр из эпиграфов, окаймляющих повесть:

"Все камни, которые когда-либо играли роль в моей жизни, встают и обступают меня."
(Густав Майринк. Голем)

"Стой на своем безумии глупец - и стал бы мудрецом."
(Уильям Блейк. Притчи ада.)

"Человек с сердцем, преисполненным молчания, и человек с тишиной в сердце не похожи друг на друга..."
(Милорад Павич. Сны недолгой ночи.)

"А камешек - хочешь пол голову, хочешь на шею дам, отдыхай тогда на здоровье хоть до Страшнеющего Суда."
(Саша Соколов. Между собакой и волком.)

"Идти решил я вдоль отрогов гор, и на пути моем встречались даже города."
(Эрмано Каваццони. Поэма о лунатиках.)

"... мой город я узнаю по притаившемуся ожиданью, по чему-то, что еще не страх, но похоже на страх..."
(Хулио Кортасар. 62. Модель для сборки.)

"... город будет сметен с лица Земли ураганом и стерт из памяти людей в то самое мгновенье..."
(Габриель Гарсия Маркес. Сто лет одиночества.)

"Однажды жили-были существа в одной деревне на дне большой прозрачной реки."
(Ричард Бах. Иллюзии.)

"И сделал Ной все; как повелел ему Бог, так он и сделал."
(Первая книга Моисеева. Бытие.)

"Он взял с собой в плаванье Карту морей, На которой земли - ни следа;"
(Льюис Кэрролл. Охота на снарка.)

"Лучше не знать ничего, чем многое - наполовину!
Лучше на свой страх и риск быть дураком, чем мудрецом за счет чужих мнений! Я доискиваюсь основы;"
(Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра.)

Сначала площадь. Скажем так:
Большая. Квадратная. И вымощена камнем.
Тем самым, что лежал когда-то
В подошве Гималайских гор.
В том месте, где текла тропа
Из Греции к владениям Тибета.
По ней спускались ламы и верблюды.
И воины на греческих конях.
Охотники за снежным барсом.
А также винторогие козлы...
Однажды проходил по ней бродяга,
Из тех степей, что в диком Забайкалье.
Котомку опускал свою на камни,
Пропитанную духом Баргузина...
На той тропе потомки Чингизхана
Укладывали спать кривые ноги.
И молоко монгольских кобылиц,
стекая по широким гордым скулам,
на тех каменьях в каплях оседало...
Там, говорят, мочился Марко Поло...
И сам Ермак с дружиною своей
Здесь распивал большой боченок меда,
Июньского, с цветов лесной клубники,
что отыскал в дупле кривого дуба
Убогий бортник, именем Антип.
Его варили с приговором силы.
Потом томили долгою верстой.
И, говорят, вкусившие его
Уже не могут жить оседлой жизнью...
Да, вот еще. С дружиной Ермака
Шел в дальние неведомые страны
Гусляр Терентий. Он протяжной песней
О чистых водах Волги и Оки,
О вольнице. О подвигах казаков.
До магмы пробирал структуру камня...
И, наконец, по тропке этой горной
Шел на Восток великий Гаутама,
Неся в душе недавний свет прозренья,
Что проняло его у дерева, у Бодхи.
Впитав дыханье множества ступней,
принадлежавших самым странным людям,
Те камни обрели невиданную силу:
Когда кусочек с этой горной тропки
Вложить, к примеру, в руку домоседу,
Он бросит дом, жену свою, хозяйство
И в путь уйдет за облаком и штормом.
всего одна крупинка с той тропы,
Попавшая в подкладку пиджака
Завзятого дельца и скупердяя,
Могла его заставить подобреть,
И все богатство распустить по ветру...
Идет молва, в запутанном однажды
Из тех камней наделали чернильниц.
И подарили их засушенным ученым:
Ньютону, Лейбницу, Паскалю и Бернулли.
И, говорят, что с этих самых пор
они писали не трактаты, а поэмы,
Не занося, однако их в листы.
Еще я слышал, в городе Тобольске
Юродивый искусный ювелир
Вставлял камеи из диковенного камня
В оправу из витого серебра.
И перстни эти, странствуя по свету,
Осели на руках пророков и поэтов.
У Пушкина такой был перстень, у Бодлера,
У Сирано, У Босха, Вовенарга,
У Брейгеля и даже у Шекспира.
Хотя никто доселе не уверен в том,
Существовал ли сам Шекспир,
Но то, что перстень он носил из камня,
Об этом есть доподлинная правда.
Молва о чудотворной силе камня
распространялась в городах и весях.
И вот дошла она в промышленные уши
Дельца Демидова Антона Кузьмича.
И снарядил он экспедицию за камнем.
И целые склады его привез.
Немалые, причем, на то угробив деньги,
Плятя втройне: за труд, за риск, за страх.
Имел он замыслы великие на камень.
Но вот осуществить их не пришлось.
Поскольку с разрушеньем горной тропки
Вселенские поднялись катаклизмы:
Пожары Мировой войны взметнули пламя,
За ними революция, террор,
Крушение оплотов и устоев.
И, говорят, всему виною камень,
Вернее долгое его перемещенье...
Однако же, вот странная петрушка,
есть между нас совсем стальные люди,
Которых даже камни не берут.
И вот они-то, эти люди-гвозди,
Той тропкой умостили нашу площадь,
Смеясь проклятьям праведных старушек
И не боясь как-будто никого.
Потом их, правда, всех порасстреляли
И даже вроде будто ни за что.
Их расстреляли. Площадь же осталась.
И я на южной стороне ее,
устроившись в кофейне Соломона,
Свою извилистую повесть начинаю:
Шарманщик Генио. Несет свой инструмент.
В потертой шляпе. С белым попугаем.
Плетется по делам или без дел,
Считая соловьев и канареек...
Забыл сказать. Весеннюю порой
Со всей Подсолнечной, Подлунной, Поднебесной
Слетаются пернатые певцы в наш город,
Оглашая его кривые пере-зако-улки,
На тысячи сонат и ораторий,
Лишая хлеба хриплую шарманку.
Но Генио, однако, не грустит.
По-птичьему наш Генио беспечен.
Он знает, что друзья его накормят
И угостят стаканчиком вина...
Когда-то Генио работал продавцом
В салоне вино-водочных изделий.
Поил не глотки он, но души и сердца
Заблудших в сущности, но праведных людей.
И сам, случалось, принимал на грудь
Бутылочку портвейна или две,
Частенько даже три или четыре,
А иногда число их близилось к восьми.
Но в этом случае за точность не ручаюсь.
Посколку счет существенно сбивался.
И лишь прикинув силу нервной боли
Застывшей в вычисленьях головы,
Мог Генио примерно измерять
Количество испитого портвейна...
И как-то раз, изрядно заплутав
На верстах вино-водочной дороги
И в виноисчислении потухнув,
Он точно сам того не зная как,
Уехал в город наш...
Очнулся он у городского рынка,
В том уголке, где продают цветы.
У ног его цвело ведро тюльпанов,
А в голове корзина орхидей.
Как раз тогда с ним и была метаморфоза.
Как раз тогда он и купил шарманку
(Иль обменял ее на семь пустых бутылок).
А уж потом отбил у кошек попугая
И шляпу на помойке подобрал...
Сказать по правде, Генио -философ.
Я как узнал его, любил с ним помолчать
Об общих нас волнующих вопросах.
Могли мы с ним молчать, не отрываясь,
До самого утра. Особенно в осенний листопад.
Потягивая грог или глинтвейн с кусочками вяленого минтая...
Вот и сейчас, присев ко мне за столик,
Он замолчал о Густаве Майринке.
Когда мы не сходились с ним в молчаньях,
То випивали виноградного вина
Из сорта Лидия и сорта Изабелла.
Казалось долгий спор неразрешим.
И даже Соломон нам не поможет,
Хотя бы и открыл он на всю стежь
Свой дубом отороченный подвал.
Однако Генио нашел вдруг аргумент,
Перевернувший наискось мой взгляд
На то, что мол Голем не существует.
На стол промежду чашек и бутылок
Поставил Генио искусную игрушку
Из дерева. Точеный деревянный человечек
Казалось бы, не должен был
Так сильно взволновать меня.
Да и, конечно, я б не взволновался,
Когда бы не глаза. Глаза живыми были.
Они смотрели пристально и нагло,
Пугая бездной спрятанной в зрачках...
Должно быть этот древовидный монстр
Владел в достатке мастерством гипноза,
Поскольку я вдруг начал раздвояться
И наблюдать себя со стороны:
Один мой Я по-прежнему пил кофе,
Другой же уменьшаться стал, стремясь достичь нуля.
Но не дойдя к ничто с десяток превращений,
Остановился, якобы в раздумье,
И, подойдя к зрачку гипнотизера,
Вдруг рухнул в оглушительную бездну.
Но не разбился в ней. Скорей наоборот,
Он ощутил дыхание полета
И в путь пошел по лабиринту мысли,
Распутывая кладбище мечты.
Казалось, он скользил не вертикально,
Но составляя некий угол с горизонтом.
И угол этот близок был к нулю,
Поскольку колосящиеся травы
Метелками своими овевали его лицо
И в то же время ноги...
И так летя на бреющем полете
По закоулкам бездны из зрачка,
Он постигал, что черное снаружи
Порой такое светлое внутри...
Витала музыка над нежным шелком трав
И колокольчиками с берега реки
Неслась негромкая причудливая песня:
Про нежный дар нахлынувшей любви.
О снегопаде чувств. О водопаде встречи.
О перепадах Солнца и Луны на двух сердцах...
Мой alter ego полетел на голос,
И приземлился на песчаный пляж,
Где тонкая и хрупкая Лилея
Ваяла песню из песка и сердца.
И сеяла песчинки сквозь ладони,
Отбрасывая камушки в сторонку.
Второе Я мое приблизилось к Лилее,
И заплуталось в черной паутинке,
Сплетенной из ресниц и из волос.
Над чем они с Лилеей веселились
Довольно долго. А уже потом
Вдруг унеслись в своем балете страсти.
И бесконечный пляж казался тесным
Для вихря необузданой Любви.
Поднялся смерч. Крушение пространства.
Мой alter ego начал растворяться...
И я опять вернулся к Соломону,
За столик его летнего кафе.
Ногде же Генио? "Послушай, Соломон,
Куда девался Генио - шарманщик?
Я с ним хотел еще немного выпить
Того вина, что пили мы с утра."
"Не знаю, Миф. Когда вы с ним надрались,
Он показал тебе причудливую куклу
С глазами от живого горностая.
Ты посмотрел ее и сразу же уснул.
А Генио подался по делам,
Или без дел, того уж я не знаю.
Да и тебе уже пора бы, Миф.
Сам понимаешь - площадь не игрушка.
Нельзя весь день вблизи нее сидеть,
Хотя бы и вина приняв за вредность...
Опять же вечер близится к началу.
А после вечера всегда бывает ночь.
А по ночам тут неспокойно, парень:
Светиться некоторые камни начинают.
Про то свеченье люди говорят,
Что это - излучение скитаний.
Оно пронизывает сердце до костей,
И люди от него заболевают:
На гребни самых острых крыш
После него выходят еженощно.
И там ведут они друг с другом споры:
О светлой сущности небесных черных дыр;
Об их зовущем черном притяженье.
Я сам не раз на крыши поднимался -
Послушать их чудные разговоры.
Скажу тебе: никто из них не знает
Конечной тайны сущности дыры.
И только мне она доподлинно известна.
Поскольку был я в ней не так -то уж давно.
Никто не верит мне, что черная дыра -
Не что иное, как зрачок гипнотизера,
Который поселяется в людей, в облезлых кошек,
В бешеных собак и дажке, говорят,
Он может обитать на дне бутылок,
На страницах книг, в полотнах нестареющих картин,
В глазах скульптур из дерева и камня,
И просто в окнах городских домов.
Последний раз он поселился вон в той арке,
Ведущей с площади на белоснежный север.
В ту ночь Луна, задумавшись о чем-то,
Взошла левее, чем встает обычно
И угодила точно в сердце этой арки,
Придумав фантастический пейзаж.
Я кофе пил и любовался этим видом,
Когда вдруг понял, что и сам я на Луне.
Мне было там спокойно и легко.
Я слушал вой собак со всей Земли
И отвечал им, воя в унисон...
И вот представь, я разбудил жену
Уж как смогла она дослышать до Луны -
Не знаю. Ведь говорят, что вакуум вселенной
Способен переслать лишь тишину,
А все, что громче тишины, не пропускает.
Конечно, некоторые звуки можно видеть.
Ведь понимают нас глухонемые,
Словесный шум тасуя по цветам.
Но видеть вой с закрытыми глазами,
Идущий из Болота Сна
Сквозь облака ночного небосвода?!
И тайне этой не придав значенья,
Устраивать скандал на всю округу!
Поверь мне, Миф, лишь женщина так может.
Я, кстати, думаю, что женщины не люди.
Они всего скорее марсиане... Давным-давно
На бороздах Элизий они точили марсианский камень.
И чем-то прогневили горы Флегра.
За что и угодили в изверженье,
Начавшееся с купола Гекаты.
Но не погибли в нем,
А сели на корабль,
С какими-то чудными парусами,
Что надуваются от солнечного ветра.
И прилетели к нам, на нашу Землю...
Ничем иным не удается объяснить
Их тягу к кринолиновым доспехам
И к разжиганью пустяковых битв."
"нет, Соломон, всего лишь половину
ты изложил мне про рожденье женщин.
Не сомневаюсь я, что амазонки кухни
Пришли к нам с красным марсианским сердцем.
Но есть еще другие виды женщин:
Во-первых, много прилетело их с Венеры.
Оттуда Беатриче, и Изольда, и Лесбия,
И Паша Аргунова, и Джульетта...
Все дочери Венеры кротки нравом,
Тонки изысканны и пылкие, как Солнце.
Они способны на любовь-полет.
На путь во снах среди стихов и песен...
Потом, немало женщин родом с Фаэтона.
Когда-то он на астероиды распался.
И, чтобы не погибнуть в катастрофе,
Они на Землю нашу устремились.
Фаэтонянки горды и надменнны,
Умны, задумчивы и склонны к созерцанью.
Они частенько занимаются наукой,
Политикой и иногда искусством.
Не встретишь среди них домохозяек,
Но и не встретишь молодых Джульетт.
И, наконец, еще один вид женщин,
Возникший в глубине нейтронных звезд,
Где даже атомы крошатся под давленьем...
Тех женщин очень мало на Земле,
Всего одна, а может даже ноль.
Они способны вызвать ураганы,
И изменять движение планет.
Менять течение подводных магистралей,
И из ракушек строить острова.
Их узнают по разности в глазах.
Поскольку, выходя из недр звезды,
Они минуют восемь сфер из плазмы,
И задевают горизонт событий,
Вот почему в них есть асимметрия...
Их жизнь течет не в будущее, но
В какое-то стороннее начало.
И возраст их пульсирует за ночь
Лет от семи до двадцати восьми."
"Послушай, Миф, но это ж наша Лея...
Мне говорил о ней блаженный Сентябрин,
В те времена, когда еще он не утратил
Способность пить вино и говорить.
Он мне рассказывал, что в раннем снтябре
Вдруг снизошел к нему осенний дар Любви.
И посреди дождя и листопада
В его саду вдруг расцвела сирень.
И, кстати, соловьи и канарейки
На осень ту в саду его остались...
Бывает, что Любовь дождю подобна,
Бывает снегу, шелесту полей,
Весеннему полету жаворонка.
Но то, куда ворвался Сентябрин,
Могу я уподобить только Небу.
А Лея, словно кареглазый луч,
То небо разрывала пополам.
И освещала голубое сердце,
Внося в него горячее тепло.
Свет их Любви немного сдвинул Зиму...
И город осеняло до Весны
Застывшим золотом кленового пространства...
Но Сентябрин не вынес напряженья
Счастливого неведенья Любви.
И в то, что полюбил, утратил веру.
Ему казалось странным изменненье
За ночь одну на двадцать с лишним лет.
Ведь Лея засыпала в двадцать восемь,
К полуночи ей было ровно семь,
А просыпалась - было уж под тридцать.
И Сентябрин на этом помешался,
Считая Мир безумным пустяком,
А Лею лишь игрой воображенья.
Теперь он все сидит на берегу,
Его там кормят чайки и бакланы,
Считая, видно, выпавшим птенцом,
Еще не научившимся летать...
А может, почитают птичьим богом.
Ведь Сентябрин им проповедь читал
О смысле и бессмыслии полетов,
О тенях крыльев, что ложатся в облака,
О реках, вытекающих из моря,
И о вулканах - родниках камней...
Бывает, в полночь к ним приходит Лея,
И слушает пока не станет взрослой,
Лет до шестнадцати сидит. Потом уходит
Купаться в свежевыпавшей росе."
"Послушай, Соломон, за разговором
Я не заметил как взошла Луна.
А этот миг привык я отмечать
Стаканом белого трехлетнего портвейна.
Восход Юпитера я отмечаю Кахетинским,
Восход Сатурна коньяком "Mortel@
С Меркурием мы пьем обычно водку,
А с Марсом - Херес или же Мускат.
А с появленьем голубой Венеры
Я достаю домашнего вина
Из сорта Каберне и Ркацители,
причем желательно от Крымских берегов...
Поэтому прошу, налей-ка мне портвейна,
И мы с тобою выпьем за Луну."
мы выпили. Медноволосая сияла Бетельгейзе,
А снею голубая Беллатрикс. Они
Сидели на плечах у Ориона.
Белел Денеб, как лебединое перо
И рыжим клювом выступала Альбирео...
Послышались негромкие шаги
От площади. И раздвигая мрак,
К нам подошел Асканио - фонарщик.
Когда-то он работал каскадером.
Он поднимался в небо на орлах.
По морю плавал на спине дельфина.
И скрыши ратуши съезжал на горных лыжах.
Потом ему все это надоело.
И стал Асканио хранителем огня
И сочинителем своих ночных скитаний...
Сейночно заглянул он к Соломону
На огонек Мерцающей беседы.
Степенно выпил. И заговорил:
"Намедни утром заходили ко мне гости -
Апостол Петр и апездол Никодим,
На чашку кофе с облепиховым ликером...
С Петром я познакомился давно,
Когда на двух орлах поднялся в Небо.
он мне сказал тогда:"Не липни к облакам.
Пока есть ноги, странствуй по дорогам."
А Никодим спасал меня из моря.
Когда попал я в океанский шторм,
Он говорил: "Не торопись в пучину6
Ведь ты же Землю всю не исходил."
Такие вот истории. Но к делу:
Расположившись в креслах у камина
Святой Апостол вот что мне сказал:
"В разумности своей погрязли люди.
Никто не ищет запах облаков.
И горизонт рукой никто не гладит.
Всем подавай спасение души,
Иль на худой конец подай усладу плоти..."
И к этой речи таковы слова добавил
Апездол моря старый Никодим:
"Не стало рыбаков, кругом лишь рыболовы.
Никто не строит домы из песка.
Похоже люди дюже поумнели..."
Вот так они сказали и ушли,
Качая в сожаленьи головами7
"О, наш провинциальный Прометей!
Почто печалуешь простуженную душу?
Ужели мы не знаем без тебя
О чем болеет сердце Никодима?
Ужель ты чаешь, что не знаем мы
О чем скорбит и мучается Петр?
Крещендо, брат! Отринем все заботы
О человечестве. Настало время голубых ночей!
Мы к Императору уходим с Соломоном.
Пошли и ты. Пускай он сумасшедший.
Но ведь о подданных-то думает взаправду.
И, может быть, он чем-нибудь поможет
Империи, разбитой в лоскуты..."
И полупьяный поэт, вместе с ним
Пьяноликий трактирщик двинулись в лунную ночь,
Прометея с собою забрав.
Дабы помог им в беде
Полновластный хозяин вселенной,
Разум оставивший вне
Поднебесных ее городов...
Ночь пробивалась сквозь тлен
Городского тумана и мифа,
И на ресницах роса
Чистой казалась слезой.
С крыш доносились
Негромкие песни сомнамбул.
И черные кошки
В такт им урчали
И били по трубам хвостом...
Мы в императорский дом
Заглянули без стука и пыли.
И к властелину тенет
Плвелителю листьев и луж
Я обратился с такою изысканной речью,
Шляпу свою приподняв
И травинку убрав изо рта:
"О, Император Дождя,
Многомудрый владыка стихии!
Нечто откажешься ты
Выслушать нас и помочь?
Люди погрязли в делах
И забыли о пусто-порожнем.
Могут скатиться они
В механически-скушный Тартар!"
И Император Дождя,
Отодвинув свой трон-табуретку,
Вот что промолвил в ответ
На петицию пьяных бродяг:
"Каждое слово твое,
Лучезарный поэт поднебесной,
Волос седой в голове
И морщину в душе добавляло.
Я за пятнадцать секунд
Поседел в двадцать девять волос.
И такою же сетью морщин
Ойкумена души покрылась.
Только одно остается,
Пожалуй, мне сделать:
Вызвать пронзающий дождь,
Не сломав и не сдвинув при этом
Голубое свеченье Луны
Из окна кучевых облаков.
Лунная радуга в небе,
Дорожки на крышах и лужах...
Музыка капель в окно
И ночной водосточный трубач...
Может, они принесут
Тот бальзам на просохшие души?
Может они и помогут
Безумнее стать?..
Ночь из Дождя и Луны
Растянуть до размеров полярной,
Чтобы дельфины в окно
Птицей могли заплывать...
Чтобы всемирный потоп
Смыл механический мусор
И растопил ледники
На железных вершинах ума.
Чтобы расцвел нежным цветом
Не логос, а лотос,
Вместо скупцрв
Населяли бы Землю скворцы...
Но пусть за плотником
Кто-нибудь сходит, за Ноем.
Видно пристала пора
Снова построить Ковчег."