Не обязательно читать все восемь томов «1001 ночи». Достаточно раскрыть первый том – и почти сразу нам встретится книга, намазанная ядом, которая убивала всякого, кто листал её, слюнявя палец. Чуть дальше мы увидим книгу-перформанс из разноцветных рыбок, плавающих в пруду: когда их вылавливали и начинали жарить, они произносили стихи... А вот что рассказывает юноша-каллиграф, превращённый злыми чарами в обезьяну (его моряки продали эмиру какого-то острова): «И я взял калам и, набрав из чернильницы чернил, написал почерком рика такое двустишие... И я написал почерком рейхани и почерком сульс... И ещё я написал почерком несхи и почерком тумар... И почерком мухаккик я написал...»
Как видим, ещё в древности было множество различных подходов к book-art’у. Это, наверное, объясняется тем, что книга – один из важнейших человеческих символов. Сейчас она нагружена смыслами, которыми обрастала в течение веков. Вот книга – священный атрибут культа, её писание и чтение — привилегия узкого и замкнутого круга посвящённых. Вот книга — роскошь, драгоценность, владение ею необыкновенно привлекательно и престижно. (Катулл спрашивает: «Для кого мой нарядный новый сборник, пемзой жёсткою только что оттёртый? »)... Иные смыслы являются в эпоху книгопечатания: книга отчуждается от автора, санкционируется какой-то инстанцией, почти всегда безличной, но тем более авторитетной. Возникает особое доверие и пиетет к напечатанному и вместе с ним – новая претензия книги, которая может ощущаться как претенциозность. (Беранже: «Как мои песни? И вы in octavo? Новая глупость! На этот уж раз сами даёте вы критикам право с новою злобой преследовать вас»)...
Безусловно, возврат к уникальной и маргинальной книге у футуристов связан с их общим протестом против «официоза». Текст напечатанный – это текст в парадном мундире или во фраке: трудно дышать, трудно двигаться и вообще глупо себя чувствуешь... Другое дело сейчас, – когда постмодернизм и компьютерные технологии ломают хребет культуре (т. е. её иерархическую, ценностно-магистральную организацию) и всё становится в определённом смысле частным и маргинальным, – конечно, book-art – это уже никакой не протест...
Зато перегруженность книги различными, даже противоречивыми, смыслами делает её чрезвычайно привлекательной для художественной игры. Это касается как художников, так и литераторов. Книга – пограничный объект между ними, и мы увидим, что они подходят к нему с разных сторон.
Для литератора важнейшей (и может быть единственно обязательной) конвенциональной составляющей книги остаётся текст: книга — презентация текста, способ его существования и способ подачи, провоцирующий какие-то действия: взять в руки, рассмотреть в определённой последовательности. Текст всегда связан со временем: его присутствие разворачивается постепенно в длительностях и требует ответного «танца» со стороны читателя... Художник, напротив, не выделяет из функций книги ни одной главной, для него они все равны. В этом смысле он более свободен – зато и лишён «страстного» отношения: расслаблен и прохладен. Он даёт книгу как синтетический образ, присутствующий всегда целиком, остановленный для вневременного созерцания... Если добавить к этому, что художник и литератор скомбинированы в каждом создателе книги в собственной, неповторимой пропорции и конфигурации, то трудно даже представить себе, к какому многообразию это ведёт. Возможны любые неожиданности, и язык умолкает.
Москва, 2000