Переулок звался Смурским и был, правда, буровато-серым, смурым, смурыгим. На углу Староострожной улицы, посреди проезда торчала водопроводная будка, к ней с утра до сумерек, погромыхивая вёдрами, ползли бабы. Отсюда дорога скатывалась к Нижней улице, потом – к оврагам, которые в городе назывались бараками. Дальше шли горы.

У бараков жили по левому порядку угольщики, по правому – шорники. Изредка от бездонной смурской тоски угольщики затевали с шорниками свалку. Старикам доводилось видеть кулачные бои – стена на стену, но народ мельчал, и к тому времени, когда Никита поселился в переулке, дальше одного – двух сломанных рёбер дело почти ни разу не заходило.

Угольщики и шорники в обычное время пользовались тротуарами, не задевая прохожих, по субботам парились в бане – на углу Смурского и Цыганской, в праздники отстаивали раннюю обедню у Петра и Павла, грызли калёные подсолнечные и тыквенные семена, – люди как люди.

По будням, рано утром и к вечеру, Смурский оглашался криками угольщиков, выезжавших в город или возвращавшихся домой на своих кособоких тележках, отороченных рогожами.

– Угле-угле-е! – вопили угольщики на разные лады, зловеще поблескивая белками начернённых глаз и точёными квадратами зубов.

В Смурском угольщиков звали анафемами, они не сердились на эту кличку, и, если принять в расчёт, что шорники по роду занятия кричали на улице только с перепою и тоже не обижались на свою кличку (их прозвали потниками), – жизнь была тиха и нравы мирны... Но наступило время, когда анафемы и потники показали себя во всей красе, и Смурский переулок на своем опыте убедил в обманчивости человеческой природы...