Глебучев овраг – извилина истории, сточная канава моих детских грёз, берег без моря, но с беленькой попой рассерженной на меня Рабиги-Ассоль, малый Египет великого исхода жаб и лягушек (массовое переселение жаб и лягушек из оврага на склоны Соколовой горы, в начале 1970-х годов, в период засыпки оврага).

Речка Тайбалык, потерявшая невинность и чистоту спустя десять тысяч лет после своего рождения и за сто лет до рождения моего, окраина города-жеребенка (в топониме Тайбалык первый его формант «тай» в переводе с тюркского означает «жеребенок», второй – «город»), ускакавшего от своих родителей вниз по течению Идели на один день пути (родители Тайбалыка – Жигули, городок и местность, название которых переводится с тюркского как «пара запряженных лошадей»), Большой Каньон, никогда не осуждавший беспутную Тайбалык и спрятавший ее в свой железебетонный член – коллектор, пристанище разбойников, воров, бродяг, спекулянтов и скупщиков краденого, татарско-еврейское гетто мясников, извозчиков, кожевенных и кузнечных дел мастеров, котел лингвистической похлёбки из русского, татарского и еврейского языков, притча во языцех нескольких поколений фельетонистов и бытописателей, – он вошёл в мою жизнь так же естественно и просто, как и степи, чей воздух наполнил мои лёгкие в первом вдохе в 8 часов утра.

Овраг и его дом 740 (между Мясницкой и Радищева), где жили две мои кузины, в первые школьные годы были для меня каникулярным местечком, там я учился говорить по-русски, через овраг узнавал Саратов, учился дружить с девочками. Дом был двухэтажный, с полуподвалом. Полуподвал сдавался. Две семьи квартирантов, студентка, снимавшая отдельную комнату, большая семья Султана-бабая, чьими внучками были мои кузины, составляли население дома и небольшого двора, отгороженного от соседей высоким забором. Напротив, через улицу, в низком домике жила еврейская семья, жизнерадостная, крикливая, с окнами нараспашку, без секретов.

То ли в этом, то ли в другом еврейском доме обретался дядя Миша, умеренный пьяница и балагур, глашатай и вероятный автор лучшей еврейско-татарской поговорки Глебучева оврага: «Акча юктыр, не поможет никакой дуктыр» («Если нет денег, не поможет никакой доктор»). За забором жила моя неудавшаяся подруга Рабига и ее родители, сзади к двору Султана-бабая примыкал двор родителей моего приятеля Рината, симпатичного мальчика, превратившегося через двадцать лет в горького пьяницу. Через несколько домов, на углу Мясницкой и Глебучева оврага, находилась кузница, в которой подковывали владимирских тяжеловозов и менее авторитетную буденновскую породу.

Наискосок от кузницы, на противоположном углу перекрёстка, до начала 70-х годов просуществовал дом моей старшей тёти Зулейхи-апа. Она была красавица и спекулянтка, воспитанница детского дома. Из детского дома её взяли помогать по хозяйству в небогатую татарскую семью. Присмотрели жениха. Тот возил какого-то начальника и подрабатывал мясником. Сватаясь к Зулейхе-апа, он спросил, любит ли она мясо. «Люблю», – отвечала Зулейха-апа. «Ну, тогда мы подходим друг другу», – заключил жених. Зулейха-апа согласилась.

У этой апа в годы войны находилась на содержании моя мама, доводившаяся ей племянницей. В школу мама не ходила, помогала тёте по хозяйству, выполняла деликатные поручения, связанные с небезопасным промыслом тётушки. В рассказах моей матери о том времени упоминаются случавшиеся в овраге грабежи, убийства, милицейские облавы. Крепкие засовы на дверях и ставнях должны были оборонять жителей слободы от бандитов и милиции. Время от времени эти две силы подминали под себя то одного, то другого обывателя. Позднее время отчасти рассеяло, отчасти примирило всех. Утрам тартам, утрам тартам…