Сергей ТИХАНОВ |
|
ОЛЕ-ЛУКОЙЕ, КАКИМ МЫ ЕГО ПОМНИМ
(отрывок) |
Ворона никогда и не отличался способностью отвечать молниеносно и вразумительно: плохая реакция была у него, совсем плохая...
А после двухмесячной кормежки сонопаксом и амитриптилином
(вот уж вовсе страшная вещь) стал Ворона совсем бестолковым человеком, как зовут-то не всегда помнил,
мучился-не мучился, так,
полет в сумерках... И потому, когда санитар Потап (из офицеров-алкоголиков) сбросил Ворону с кровати и коротко потребовал идти за обедом,
Ворона пробормотал что-то насчет зимнего времени. Тогда Потал ударил Ворону: короткое движение – и по подбородку Вороны потекла ровная и тонкая красная полоска,
словно кто-то невидимый вышел из стены, провел по Ворониному подбородку кисточкой. Лямочкин лежал совсем рядом – через кровать от Вороны
(на кровати той находился после серы в четыре точки Бог Вселенной Володя Подкорытов, поэт и оригинал большой). Лежал Лямочкин и ненавидел Потапа.
Закрыл глаза и представляет: санитар... все движения короткие, резкие... а вот она, совсем рядом, переносица...
сейчас руку протянуть и... но страшно, страшно...
Пролетело что-то в окне – то ли голубь какой одинокий, то ли сжавшаяся душа Лямочкина. И еще девять душ сжались тихим немым страхом в пятой палате девятого отделения
Городской Психоневрологической больницы №3. И солнце лилось сквозь окна.
И еще было утро – Сероштан проснулся легко, отдохнувшим. И потом, когда он шел к вокзалу,
наслаждался отсутствием боли и тяжести, минутным исчезновением мрачных
мыслей и постоянных тревог.
– Я несправедливо счастлив, – думал Сероштан, – а все-таки как мне мало надо: чтобы не душил насморк, чтобы не болели зубы, чтобы не разрывался наполненный
пивом мочевой пузырь и главное – чтобы не было боли, от которой некуда деться, когда затылок становится мягким, а подушка – каменной, той самой головной боли,
когда единственным кажущимся спасением представляется безумный крик, вот чтобы этой боли не было.
Несправедливо счастливый Сероштан шел по опавшим листьям. – Хорошо, – думал Сероштан, – нет, правда, хорошо. Я даже стихи напишу, что-то вроде
Вдыхая холодную влажную свежесть.
Но тут он подошел к вокзалу. Нет, смешной он все-таки: стихи сочинять взялся, сам книгу-то редко до конца дочитает, а туда же – стихотворец...
Все по электричкам да по электричкам... Куда он на этот раз собрался?
– Черепаново, – повторил Сероштан, просто так повторил, без умысла, он расписание наизусть уже знал, последние два года он все забросил –
по электричкам мотался, успокоения в пригородных поездах искал, по лесам бродил, на станциях сидел, сколько их было: Комаровка, Репьево, Мурлыткино...
– Не выход это, – услышал Сероштан, повернулся: стоит рядом человек в цветной рубашке – орхидеи нарисованы, куртка какая-то драная –
и сухой мандариновый запах немытого тела.
И взгляд какой-то странный –
глаза красивые, то ли переливаются, то ли светятся, глядят как-то сквозь, внутрь глядят.
– Что? – не понял Сероштан.
– Музыка, – продолжал Ворона не совсем понятно. – Это я понимаю. Одно слово. Но реминисценциями сыт не будешь, – пошевелил Ворона перстом указательным.
– Тут главное – чувствовать разницу.
– Разницу? – не понимал Сероштан, ему уже хотелось отойти, спрятаться за будками, за киосками, подождать, пока этот непонятно о чем вещающий человек
не уйдет своей дорогой. Но поздно было – дороги их пересеклись – у расписания пригородных поездов встретились они – художник-бездарь Сероштан и инвалид второй группы,
чудак с диагнозом «вялотекущая шизофрения» Ворона.
– Да, – подтвердил Ворона, – разницу. Вот ты чувствуешь разницу между олигархией и олигофренией?
– Олего-чего? – не разобрал Сероштан нового слова, а Ворона придвинулся и спросил: – Галлюцинации были?
Сероштан не успел еще вспомнить – о чем это Ворона, о каких таких галлюцинациях, а сам уже встречный вопрос задает, уходит от ответа:
– А у тебя?
– Были, – не лукавит Ворона. – И знаешь, раньше все зрительные. Тут брови Вороны дрогнули: оттолкнув Сероштана, у расписания обосновалась
женщина с невероятного размера животом
и толстенными ножищами, туго затянутыми в тонкое трико. Женщина поставила на землю ведро и заорала:
– Володька, мать твою, ты где там застрял?
– Да, зрительные, – продолжал свое Ворона, – а теперь все больше слуховые. Такие, знаешь, гадкие голоса иногда слышу, – сообщил конфиденциально Ворона.
А сбоку уже подбирается маленький какой-то, смотрит хитро, улыбается, задумал что-то, словом, Лямочкин.
– А я написал повесть, – объявляет Лямочкин, обращаясь к Сероштану. – «Эротические Приключения Наследника».
– Эх, люди! – вздыхает Ворона. – Ведь вот надо всегда ограничивать! Нет чтобы назвать просто – «приключения».
– Наследника? – уточнил Лямочкин.
– Да неважно чьи, – махнул рукой Ворона, – просто: «Приключения» и все. И вот уже пожалуйста –
вдохновенная фантазия и многогранная смелость свободного ума.
После такого заявления, понятное дело, помолчали.
|
|
|
